– Ущипните меня… Потому что я или сплю, или спятил, – Тумаш задержал взгляд на полупустой бутыли с "Трис дивинирис", – или пьян в зюзю. Вы действительно считаете себя тем Айзенвальдом?
Генрих со вздохом встал, вытащил из ящика бюро документы, разложил перед Тумашем. Тот долго читал, близоруко щурясь, потом поцарапал красную сургучную кляксу с оттиском вензеля Е.С.Г.
– Вы мерзавец, сударь. Вечером я пришлю к вам моих секундантов.
Хлопнула дверь. Генрих продолжал сидеть на подоконнике, потом допил, что еще оставалось в стакане, встал – и успел подхватить Северину, сползающую по стене.
***
– Венчается раб Божий Генрих и раба Божия…
Светар запнулся.
– Северина, – подсказал Айзенвальд. Он взял руку Гайли в свои: рука была вялой и липкой, Гайли не приходила в сознание. У священника были шалые глаза, молодой еще, не привык, что такое бывает, хотя браки in extremis[60] разрешены. Над свечами плыл горячий воздух, а большая часть спальни тонула в темноте, и в круге света их было только пятеро: он, священник со служкой, беспамятная женщина и лакей в качестве свидетеля. Боже всеблагий, мог ли Айзенвальд когда-либо думать, что дождется такого счастья, круто замешанного на горечи. Пусть только Северина выживет. Хоть в этот раз. Господи, пусть она выживет. Я брошу все и увезу ее отсюда. Пусть мятежи и войны обойдутся без нас. Я отдал им полжизни, я заплатил достаточно: и преждевременной старостью, и гибелью друзей… Я увезу ее к морю, и старые дубы и шелест волн осенят тишину. Я не дам ветру подуть, дождинке упасть на ее лицо. Я все сделаю, Господи. Только не отнимай.
– Наденьте кольцо новобрачной.
Тяжелый перстень из литого старинного серебра. Amen.
Едва Ян, проводив ксендза, вернулся, Генрих велел седлать Длугоша. Времени до вечера осталось мало, а успеть нужно было многое.
После утренней грозы не стало прохладнее, душное одеяло накрывало Вильню, камни стен и мостовой парили, как летом. От привычных, казалось бы, уличных запахов тошнота подступала под горло и кружилась голова. Липучие, будто мухи в августе, патрули то и дело требовали документы. Проведя несколько часов в полицай-департаменте, прежде, чем свернуть в вотчину ротмистра Френкеля, Айзенвальд позволил себе выпить в "Гулбе" лимонной воды.
– Опять вы по мою душу! – Зайчик злобно хряпнул крышкой табакерки. – Что, снова в действующую армию проситься, как офицер и патриот?!… Так военным на мои рекомендации насрать! А после вот этого, – ротмистр потряс собственноручным Айзенвальда премориалом, – вы здесь и вовсе персона нон-грата. Ясно, пан Айзен-вальд?
– Нет.
– Что "нет"? – осклабился Френкель. – То-то я все кумекаю. Слали из Блау ветхого, а приехал мужчина в расцвете сил… Как раз вчера на мой запрос бумага пришла. И как вы это объясните? Снова покойниками? – его веко задергалось. – Или вы кровь младенцев, как Калиоштро, пьете, чтоб помолодеть?
– А у вас в этом интерес?
– У меня – нет, – Френкель скособочился и отвернулся. – Поезжайте отсюда. Завтра – уже поздно будет. Я приказал архивы жечь.
Генриху мгновенно стала понятна глухая Зайчикова тоска. И горьковатая вонь, витавшая в воздухе. И, несмотря на погожий день, плюющиеся жирным дымом трубы. Генерал заприметил дымы мельком и, занятый собственными переживаниями, почти не обратил внимания: печки часто растапливали летом из-за сырости. А это горят архивы блау-роты. Значит, город сдадут в течение нескольких часов. Похоже, мысли эти отразились у него на лице. Пан Матей скучно покивал пальцем:
– Нет. Просто не люблю суетиться.
– А поезда еще ходят?
– Сходите на станцию и полюбопытствуйте, – ядовито отозвался Френкель. И уже серьезно добавил: – Отправляем последний, с дипкорпусом. Завтра в семь утра. Никак невозможно раньше: кочегары пьяны, сцепщики запряжены… Сколько живу – от тутошней дури тошнит.
Глава тайного сыска вздел на нос очки, подбил пальцами круглую дужку, чтобы прочнее села:
– Так решили все же внять совету? Тогда я бумаги выпишу. Паспорт подайте.
Генрих вытянул из-за пазухи скрученный в трубку лист. Френкель углубился в чтение, и его лицо пошло пятнами, а невыразительные глаза полыхнули острыми огоньками. Казалось, он просто выгрызает сведения о дремлющей агентурной сети Айзенвальда, цифры, местоположения, имена… Когда бумага сгорела в печи, глаза Зайчика в последний раз блеснули и потухли.
– Царский подарок, пане, – проскрипел он, вороша кочергою пепел, – только как бы поздно. Того гляди вздернут нас на соседних фонарях. Вам правую сторону али левую?
Тяжело вздохнул. Покивал костлявым пальцем:
– Знаете вы, чем меня купить, пане генерал. И всегда знали. Не то что Иштван этот, павлин беременный. То у него мундир красный с синей выпушкой, – заплевал Зайчик ядовитой слюной, – то синий с красной, то рант по сапогу золотой; то голенища так загнуты, то эдак… Шпора на правой ноге колесиком, на левой шестерней; галун в елочку, в стрелочку, кружавчики… тьфу! А сам скорей штаны обсер…, чем дело сделает.
Матей скорчил такое лицо, что Айзенвальд почти заикал от смеха.
– Был я в молодости… в Кенингс-парке был, – Френкель сбил на сторону паричок, грохнул ящиком стола, извлек две рюмашки и плоский графинчик, набулькал коньяку, выглотал залпом. Указал пальцем: – Не стесняйтесь. Берите. Так вот, павы там жили на воле, шастали по кустам, хвосты свои сушили; орали, как коты оглашенные. Не летает тварюка ж, вроде, тяжела. А как взгромоздятся на явор ввечеру, да на ветки повыше как обсядутся, ровно гирлянда. И давай орать. Так, право же, Ланге нашего умнее.
– На слове меня поймать решили?
Френкель хмыкнул:
– Да на кой?… Я не Пётра, вы – не заблудшая душа. Хотя признаюсь, азарт вы во мне возбудили. Все рутина, рутина, а тут я, пардоньте, из штанов от любопытства готов был выскочить, – Зайчик зардевшись, отпихнулся лапками от края стола, поставив стул на дыбки. – Все поменять можно: косолапить, ссутулиться, глаза запрятать… А манеру делать дела – не спрячешь! – он воздел палец. – Не от меня!
Посопел, признался:
– Прохора за вами следить приставил. Ну, не кривитесь, для порядку ж положено. И вы бы то же самое сделали. В топтуны, конечно, староват…
Ох, на себя бы поглядел, подумал Айзенвальд, кивая.
– Зато в остальном цены ему нет. Не то что этим молодым, четырежды объяснять не приходится. Там скопировал документик, там письмишко перлюстрировал… – Матей воздел выпуклые, в красных прожилках глаза, – только смотрю, скучен стал. Все озирается, даже крестится тайком. Тут же и табакерка ваша с монограммой, и имя, и лицо такое ж самое. Хотя не племянник и не сын. Он уж и на Гонитву стал грешить, пенек трухлявый… – протянул ротмистр с нежностью. – Хотя зимой, по преданию, эти спят… А даже если и трупак, – пожал острым плечиком, – мне что за дело? Под вашим началом хорошо работали!
