— А ты умеешь вызывать интерес… Другие знакомые мне мужчины после подобного начала норовили перейти от слов к делу.
Еще бы! Звуков одного только твоего голоса довольно, чтобы влюбиться. Или чтобы возненавидеть, если получишь отказ. Думаю, ты прекрасно знаешь, что каждое слово, слетающее с твоих уст, заставляет кровь любого человека, находящегося рядом с тобой, двигаться в некоем ритме… правда, не всегда угодном тебе, потому что даже если для девяносто девяти человек белое будет белым, а черное черным, то непременно отыщется сотый, умеющий различать оттенки.
— И зря. Слова — лучшие ключи к замку женского сердца. A дела… Они всегда происходят вовремя, насколько бы ни припозднились.
Могу поспорить, она улыбнулась, хотя вуаль ничем не выдала движение черт.
— Ты не человек.
Итак, подозрения у нее имеются. Опасные для меня или нет? Попробую определить их глубину и широту.
— А кто же? На эльфа непохож, до гнома мне еще дольше шагать.
— Есть и другие расы.
Возражает, хотя после небольшой паузы и не слишком уверенно, из чего можно сделать вывод: знает, но недостаточно много.
— Расы, на детей которых я похож еще меньше. Почему ты усомнилась в том, что я человек?
— Так сказало серебро. У него не нашлось для тебя другого слова.
Любопытно. Получается, мой серебряный зверек, хоть и любит поболтать, бормочет весьма неразборчиво.
— А я думал, вы обо всем наговорились вдоволь. Еще тогда, в саду герцогской сестры.
Женщина теперь уже явственно усмехнулась.
— Догадался сам? Молодец. Да, мы о многом беседовали. Вот только… Разговаривать с лунным серебром — все равно что пытаться объясниться с ребенком, едва начинающим учиться говорить. Да, оно знает некоторые слова, но не любит ими пользоваться. В какой-то мере его язык много богаче нашего, но… Он состоит из ощущений, а много ли проку от знания того, что происходило внутри, когда важнее наружные события?
Ах вот в чем беда… Странно, я никогда не задумывался о способе общения с серебряным зверьком. Впрочем, зачем задумываться? У меня была Мантия, умеющая перевести все что угодно с одного языка на другой.
Конечно, мне ведь объясняли: серебро разделяет чувства и настроение существа, а не его мысли. При этом оно вполне способно запоминать и совокупность внешних обстоятельств, вызвавших радость или печаль, но в памяти разумного металла все картинки из жизни хранятся именно как картинки, он не присваивает им словесные обозначения. Зачем? Случится нечто похожее, так проще сравнить его с уже хранящимися в памяти сценками, а не мучительно подбирать слова для описания, добавляя в логическую цепочку десятки новых звеньев. Слова, необходимые только тем, кто пользуется речью.
— И что же серебро смогло поведать обо мне?
— Немногое. В сущности, оно все время повторяло одно и то же. Ты разрушаешь все, к чему прикоснешься. Правда…
Возможно, именно так и следует выражать мою суть. Хотя зверек польстил мне: разрушаю не все и не всегда.
Но мы сделали многозначительную паузу, значит, следует переспросить:
— Правда?
— Оно уверяло, что может каким-то образом повлиять на эту способность. И, похоже, выполнило свое обещание, ведь никаких разрушений не последовало.
Да, выполнило в полной мере. При этом, разумеется, не поведало, что и как осуществило. Не стало и пытаться играть вещами.
— Но вопросы все равно остались без ответов, ведь так? И почему же ты теперь расспрашиваешь меня, а не серебро?
Женщина раздраженно выдохнула, но не стала лукавить:
— Оно больше не говорит со мной.
Вот как? Интересная новость. Даже не могу сказать, большe тревожная или приятная.
— Неужели обиделось? Наверное, ты что-то сделала не так.
Из-под вуали раздалось задумчивое:
— То, что случилось, не могло случиться… Ни с тобой, ни с ним.
Ясно. Танцор, наизусть знающий все необходимые па, вдруг споткнулся на полушаге и затрясся, как паралитик. Стрела, выпущенная из лука, полетела опереньем вперед. Клинок, вместо того чтобы наносить раны, заживил уже имеющиеся. Мир встал с ног на голову? Нет. Он всего лишь повернулся к тебе следующим своим ликом, сестричка.
— А что должно было случиться? По-твоему?
— Ты должен был почувствовать себя свободным. Полностью. Свободным до того предела, когда приходит страх.
Да, должен был. Но на твою беду испугался я гораздо раньше. Когда понял, что для меня свобода означает одиночество в пустоте. И для этого мне не нужно было смотреть в единственное око Ка-Йен, не нужно было лезть в глубины собственной души, как настаивала черная луна. Достаточно было всего лишь оглядеться вокруг и увидеть свои следы на песке времени. Одни лишь свои следы.
— А ты сама испытывала чувство такой свободы?
Она помолчала, потом резко мотнула головой, словно отказываясь отвечать на заданный мной вопрос, и продолжила:
— Страх настолько сильный, что в сознании не остается ни одной мысли, кроме мольбы о спасении из безграничного океана, в котором ты постепенно растворяешься… И тогда прихожу я, чтобы предложить гибнущему спасение. Так былое самого начала, так повторялось каждый раз, пока не появился ты.
Интересно, сколько именно человек приходило на берег черного озера? Сколько «освободившихся» бродит по подлунному миру? Они ведь все покорны тебе, сестричка. Как рабы? Почти. Но ты или твои предки оказались удивительно прозорливы и выбрали самый правильный путь.
Любое существо, очутившееся на грани смерти, будет испытывать сильные чувства к своему спасителю, неважно, ненависть или любовь. А чем сильнее страсти, тем легче осуществлять влияние, не так ли? Когда ты приходила к жертвам Ка-Йен, они могли проклинать тебя или признаваться в любви, но прежде всего они боялись, а страх открывает двери души надежнее и проще, чем прочие ключи.
Они впускали тебя в свое сознание, пусть даже надеясь потом, когда ужас смерти уйдет прочь, снова стать хозяевами самим себе. Они позволяли тебе войти, и ты входила. Чтобы остаться навсегда.
А у моего сознания уже была хозяйка.
— Мне просто не хотелось быть свободным.
— Наверное. Хотя я не могу понять почему.
Потому что я и так был свободнее некуда. Но что гораздо важнее, я не боялся умереть. И сейчас не боюсь, хотя близок к смерти, как никогда раньше.
— А вот серебро внутри тебя… Оно захотело стать свободным. Но ведь это невозможно!
Сколько негодования и почти детской обиды в этом возгласе… Неужели действительно случилось нечто из ряда вон выходящее?
— Почему?
— Потому что освобождения могут возжелать только живые, а оно… Оно же мертвое!
