Терст бы меня убил. Простите, господин учитель. Нагнувшись, я поднял столовый нож.
— Вы должны дать мне слово.
— Я не сбегу, — сказала Зоэль. — И не попытаюсь вас убить.
Тимаков отлип от станины.
— Я бы не верил.
— Вы можете чем-нибудь поклясться? — спросил я.
— Чем?
— Вам лучше знать.
— Душой сгодится?
— Хорошо, — сказал я. — Можно и душой. Только я вас помечу.
— На всякий случай? — фыркнула Зоэль.
— Из предосторожности.
Я не стал возиться с иглой, ковырнул большой палец острием ножа, прижал каплю крови ко лбу шпионки у самых корней волос.
— Тепло, — сказала Диана.
— Постарайтесь не трогать.
— И что это?
— Тоже маячок, своего рода.
Я убрал палец, затем перерезал веревки. Диана встала.
— Вы могли бы применить эту вашу… «петлю Гаримова». Я бы поняла.
Она сошла с возвышения и приблизилась к лежащему на стульях мертвому государю-императору.
— Эй-эй, — дернулся Тимаков.
— Успокойтесь, — обернулась шпионка. — Я не воюю с мертвецами.
Она долго смотрела императору в лицо. Руки за спиной, голова чуть набок. Я, помедлив, подошел к ней.
— О чем думаете?
— Думаю, вот олицетворение того, против чего я боролась. Империя. Ее идол. Черные волосы, легкая полнота, бородка. Странно.
На губах Дианы задержалась кривая усмешка. Она зябко шевельнула плечами.
— Господин Кольваро, — спросила она меня, — у вас бывает такое: вы достигаете того, к чему стремитесь, но понимаете, что вместо удовлетворения чувствуете…
— …пустоту, — закончил я за нее.
— Да.
— Чаще, чем хотелось бы, — сказал я и кивнул Тимакову: — Георгий, давайте вынесем государя в склеп. Диана, там внизу, на перилах крыльца, фонарь. Посветите?
— Хорошо.
Весь остаток ночи и часть утра я и Тимаков стаскивали трупы высоких фамилий в склеп, а когда места там закончились, укладывали их уже в подвале. Прислоненные к винным бочкам и растянувшиеся на полу, они казались мне спящими.
Сорок четыре ходки.
Матушка и Мари. Майтус и Катарина. Лопатин и еще два жандармских офицера. Кузовлев. Жассо. Штальброк. Мы вынесли его с той стороны дома. У него была сломана шея. Кажется, он даже не понял, что убит — в округленных глазах застыло удивление.
Зоэль молча светила под ноги.
Фонарь покачивался, и мне думалось, что жизнь каждого человека похожа на такое вот скорбное путешествие — во тьме, с редкими пятнами светлых воспоминаний.
А вокруг — мертвецы, мертвецы, мертвецы.
Мне думалось, что Шнуров уловил смерть «пустокровников», и потому я не нашел его во дворе. Спрятался ли он поблизости? Нет, скорее, поспешил к своему хозяину. Что еще делать здесь? Ждать пули?
Но я был уверен, что, даже если Шнуров сообщит о неудаче с убийством государя-императора или меня, никто не отправится в поместье завершать начатое. Кровь сцежена в «клемансины», и не имеет никакого значения, что кто-то из ее обладателей еще остался в живых.
Утро выдалось пасмурное, серое.
Мы закончили с высокими фамилиями и, выбрав из кучи в холле себе по стулу, сделали передышку на балюстраде.
Пространство от ворот до дома затянул туман, пряди его смешались с дымками догорающих углей, стало покойно и тихо. Туман хоронил черные линии костров, омывал борта телег, прятал трупы на земле.
Мокро отблескивали стекла оранжереи. В застывших на вершине холма деревенских домиках кукарекал петух.
Зоэль где-то добыла сигаретку, курила, глубоко затягиваясь и покусывая губы. Кровь моя грязным мазком застыла на ее лбу. Тимаков ловил дым ноздрями и гонял носками сапог патронные гильзы, рассыпанные по плитам.
Я поднялся.
— Отдохнули?
— А что? — повернула голову Диана.
— Давайте и остальных… хотя бы на плац.
Шпионка выбросила сигаретку и отряхнула сюртучок.
— Я, если не возражаете, пройдусь вокруг.
— Возражаю, — сказал Тимаков.
Гильзы звякнули друг о друга. Зоэль посмотрела на меня.
— Только держитесь поблизости, — сказал я.
У меня не было намерения сделать что-то в пику капитану, но он принял это на свой счет, потемнел лицом, подошел к перилам балюстрады, глядя на медленно редеющий туман. Спустившаяся с крыльца Зоэль в своем шерстяном костюмчике растаяла в серых волнах, как будто ее и не было. Женская фигурка еще, кажется, смутно угадывалась, но, раз переведя взгляд, я уже не смог определить, она это или не прогоревшая ветка, или, быть может, столб ограды.
— Она сбежит, — сказал, помолчав, Тимаков.
— Значит, я зря ей поверил, — я подошел и встал с ним рядом. — Но мне думается, она была искренна, когда хотела нам помочь.
Капитан поморщился.
— Чего стоит искренность под дулом карабина?
— Георгий, в нашей ситуации…
— В нашей ситуации я бы объявил войну всем. Европе, Ассамее, Инданну, уродцам из всяких обществ равенства. У меня бы армия ловила пустокровных тварей и расстреливала их пушками. И все бы у меня вот! Вот!
Он сжал кулак.
— Вы становитесь похожи на Иващина, — сказал я.
Тимаков вздрогнул, словно от пощечины, посмотрел на свои пальцы, впившиеся в кожу ладони, и с усилием разжал их.
— Никогда, — выдавил он. — Скорее, на Ритольди.
Солнце пряталось за тучами, подкрашивая их кроваво-красным. Ветер раздергал туман, взвил в воздух золу.
Мы принялись стаскивать на плац пехотинцев и полицейских, «благодатью» складывая руки и закрывая остекляневшие глаза. На третьем десятке в поместье вшестером спустились деревенские мужики из тех, что заколачивали окна, и, опасливо на нас поглядывая, молча начали помогать. По мере того, как росло количество мертвецов, мужики все больше осеняли себя благодатью и смурнели.
— Господин, — подошли ко мне они через какое-то время, — дети здесь пострелянные. И бабы тоже. Нехорошо. Оно что же, для развлечения палили?
Я стиснул зубы.
Хорошо о нас думают! А еще поразмыслят — и за карабины схватятся. И что сказать? Что одержимые были?
— Эти бабы и дети, — встречая тяжелые взгляды мужиков, сказал я, — положили жандармов половину сотни и пехотинцев взвод. И крови высокой… с хозяйкой вашей. Стрельбу слышали? Не помогла стрельба.
— Так это что же, как в Полонии? — спросил один, кудлатый, слегка кособочащийся. — Когда там городами с ума сходили?
— Хуже. Но, в общем… А откуда про Полонию знаешь?
Мужик шевельнул плечами.
— Так воевал. Видел. Оттуда и комиссовали три года назад. Ногу мне вилами проткнули, жилу задели какую-то важную. — Он по-новому взглянул на мертвецов. — И госпожу Анну-Матильду, значит?
