Лада подхватила меня на руки и нежно почесала под подбородком. И засмеялась своим воркующим серебристым смехом.
– Ой, Кот, ну ты меня и напугал!.. Я совсем забыла, что уже наступил март. Если хочешь погулять – иди, конечно! Только возвращайся домой до одиннадцати ладно?
– Не хочу! – сказал я и высвободился из ее объятий. Одно дело – помечтать и совсем другое – оказаться нос к носу со всеми этими невоспитанными котами и грязными кошками. Которые к тому же ко мне плохо относятся.
– Не желаю я никуда идти. И оставьте меня в покое.
– Ну хорошо. Только не вой так больше, – согласилась Лада. – А если будет невмоготу, тогда, пожалуйста, шепотом.
Шепотом! Скажет тоже! И не выл я вовсе, а, как я догадался, пел песню мартовских котов.
Они ушли, причем старались ступать как можно тише, словно выходили из комнаты больного, и только Жаб ехидно ухмылялся своим огромным ртом и все время оглядывался на меня.
Я же еще раз вспрыгнул на подоконник.
Жизнь во дворе по-прежнему кипела.
И томление по-прежнему переполняло меня.
Но теперь я собирался поступать осторожнее. Совсем необязательно, чтобы все окружающие догадывались о происходящем в твоей душе, не правда ли?
И впервые в жизни я взял в лапы ручку – хоть у нас была пишущая машинка, я все же выбрал этот древний предмет, предназначенный для писания, – итак, я взял в лапы ручку, положил перед собой чистый лист бумаги и начертал первую строчку своего первого стихотворения: «Март, а в марте безумны кошки, сходят с ума от любви и страсти…»
К сожалению, я не могу привести здесь и сейчас это стихотворение полностью. Я его забыл. А черновик был уничтожен вернувшимся после купания с уже восстановленным хвостом Вороном. Ворон пребывал в наисварливейшем настроении, он еще не простил мне выдранных из его хвоста перьев, и я не стал обострять отношения.
Ворон же заявил:
– Стихоплетство для серьезного научного работника непозволительно! Тем более в переломный период!
Я, конечно, не мог не полюбопытствовать:
– А почему он переломный?
– Потому что! – каркнул Ворон, не желая, видимо, отвечать. Но потом сменил гнев на милость:
– Видишь ли, наша Лада наконец повзрослела. У нее наконец появилось чувство ответственности как за свои действия, так и за вверенных ее попечению особ. Она желает ускорить наше возвращение в Там. И занять подобающее ей место в обществе. Поэтому мы должны всемерно форсировать наши усилия по отысканию обратного пути. Стихи же, – (я не могу передать то количество презрения, которое Ворон вложил в слово «стихи», моя палитра бледна и беспомощна!) – стихи же нарушают в мозгу некоторые коммуникативные каналы…
– Чего? – переспросил я.
– Связи! – каркнул Ворон и, раздраженный моей непонятливостью, с трудом удержался от того, чтобы долбануть меня в темечко. – Связи! Особенно обратные! Вместо необходимой реакции у стихотворца в мозгу возникает черт-те что! Например, я требую от тебя резюмировать твои наблюдения по поводу методов перехода, используемых персонажами… ну, допустим, Урсулы Ле Гуин. А ты, будучи стихотворцем, вместо этого выдаешь мне сонет о волшебнике Земноморья по мотивам данного произведения. Стихоплетство – это болезнь, причем хроническая и неизлечимая, подобная проказе. Единственный способ борьбы с этой болезнью – задавить ее в зародыше, пока она еще не нарушила целостность твоего организма.
– Но… – возмутился было я, однако Ворон прервал меня резко и решительно:
– Никаких «но»! Я знаю, что говорю!
– Конечно, – смягчился он тут же, видя, что я окончательно сбит с толку, – конечно, в особо тяжелых случаях, когда болезнь врожденная, а не благоприобретенная, никакие меры не помогут, и самые радикальные. Таких больных стихоплетством называют «поэтами», и общество даже создает им условия… Для того чтобы они могли принимать участие в нормальной социальной жизни. Иногда даже творения такого индивидуума оплачивают. Чтобы он не умер с голоду. В том случае, когда болезнь зашла далеко и у «поэта» нет возможности обеспечить себе кусок хлеба другим способом. Но это допустимо только при условии достаточно стабильной экономической системы, когда общественный продукт производится в избытке и есть возможность некоторые излишки совокупного общественного продукта направить на обеспечение существующего почти в любом обществе балласта, к каковому относятся неизлечимо больные, пенсионеры, сумасшедшие, а также так называемые поэты, музыканты и художники…
– То есть ты считаешь, что искусство никому не нужно? – возмутился я.
– Смотря какое искусство! – важно произнес Ворон. – Информативное или развлекательное – безусловно, необходимо. А вот все эти эмоционально перенасыщенные стихи, живописные полотна или музыкальные произведения (я имею в виду, разумеется, так называемую серьезную музыку, а не легкую) – все это исключительно вредно. Мешает жить.
– Ну скажешь же!
– И скажу! – возмутился Ворон. – Скажу раз и навсегда! Чтобы я больше этого не видел! И изволь слушаться! А если тебе так уж невмоготу, если тебя сжигает творческая лихорадка, пиши мемуары!
– Я еще не настолько стар, – сказал я недовольно.
– И тебе нечего вспомнить? – иронично вопросил Ворон и посмотрел на меня круглым желтым глазом. Одним.
– Мне есть что вспомнить. Но мемуары я писать не буду. Это занятие для стариков.
– Тогда веди дневник, – нахально посоветовал мне Ворон. – Чтобы в старости у тебя был материал для мемуаров. А пока, – он взлетел и сделал круг под потолком, – пока что я тебя оставляю. Мне нужно отдохнуть после ванны. Будь добр, проштудируй сто страниц вот этой книги, напиши короткий реферат по изученному тексту и можешь гулять в свое удовольствие. Адью!
С этими словами он подхватил клювом листочек с моим первым стихотворением и вылетел из кабинета. После я узнал, что он тогда же сжег мое творение на газовой плите и даже не дал никому с ним ознакомиться.
А я, вздохнув, я уселся за работу. Только не за ту, которую поручил мне Ворон. Я оставил «Волшебника Земноморья» на потом. А взялся за эти вот записки, которые сейчас вы читаете.
Правда, написав первые строки, я задумался и некоторое время размышлял о Вороне и его нетерпимом отношении к серьезному искусству. Не может такого быть, чтобы он говорил искренне. Мне было бы понятнее, если бы он не принимал легкий, развлекательный жанр, поскольку Ворон у нас был серьезной и вдумчивой личностью…
Но потом я понял: зная нашего премудрейшего, я уже не сомневался, что когда-то давно Ворон сам пытался заняться «стихоплетством», у него ничего не вышло, может быть, его даже подняли на смех, и теперь он отрицает право на существование поэзии, а заодно уж живописи и музыки. Я думаю, что, если бы магия не была так важна для нашего образа жизни, он бы и ее отрицал – по той простой причине, что для него практическая магия невозможна.
