Мне удалось бесшумно зарезать и второго. Во мне клокотала злость — скорее, на этих глупых охотников за головами, которые вынудили меня убивать, чем на себя. Я зажал михос рот и с такой силой провел кромкой мачете по его шее, одновременно толкнув его вперед, что лезвие провалилось в ткани, как в гнилое мясо, и застряло в кости. Грудь и подбородок мне залила его кровь — оглушительно пахнущая железом и горячая, как кипяток. Извлечь нож удалось не сразу, это отняло у меня драгоценное время. Позвонки с хрустом сломались, и голова упала на грудь конвульсивно бьющемуся трупу. Она держалась только на лоскутке кожи, но и тот не удержал. Круглая, будто мяч, голова скатилась в траву.
Обезглавленное тело я бросил на нового преследователя. Или жертву. Скорее, жертву, потому что он пару своих предсмертных мгновений смотрел на меня, как на злого духа из сказок. Его прошило несколько пуль, и он осел назад все с тем же удивленным, растерянным и обиженным выражением на лице.
А потом в их строй с тыла вломился Лео. Я впервые увидел его в ярости — той же жгучей и черной ярости на то, что его, доброе, разумное существо, заставляют убивать.
У Лео не было когтей в нашем понимании — в этом плане он был неудачно скроен своим создателем. Зато удар его лапы и без того мог размозжить череп взрослому мужчине.
И он давил эти черепа, как орехи. Он ревел, рвал животы, так что тела михос начинали напоминать распотрошенные и потому нелепые детские игрушки. Он вгрызался в шеи. Перекусывал их одним сжатием челюстей. Перемалывал кости. Хорошо работающая машина. Страшная, окровавленная, с горящими желтым глазами.
Мы вместе с ним убили шестерых. Столько же застрелили Стелла и Тераи. Им приходилось целиться внимательно, чтобы не зацепить нас с Лео, но михос облегчили задачу: набросились на них из засады. Я метнул свой мачете в одного такого — высокого парня с карабином, пробил ему грудь и пригвоздил к дереву.
Он все еще умирал, когда все закончилось, и остатки отряда бросились наутек. Обделался, кровь из раскрытой грудины, смешанная с экскрементами, текла у него по ногам. Я прикончил его, пережав жизненно важную артерию — у жителей Эльдорадо она находится в основании черепа, под нервным узлом.
Стоит отдать должное Стелле, она была смертельно бледна, но помогла нам найти мачете, ружья и превратить все это в одну жутковатую вязанку. Оружие было нужно взять с собой, чтобы доказать, что кто-то снабжает им аборигенов.
С трупами мы сделать ничего не могли — забрасывать их травой и ветками было бессмысленно, ночные хищники все равно придут на тяжелый смрадный запах крови. Я надеялся только, что михос вернутся за своими, когда мы уйдем достаточно далеко.
Покончив с поисками и осмотром оружия (клейма на мачете и ружьях были сбиты), Тераи внимательно посмотрел на меня из-под сведенных бровей. Должно быть, я представлял собой то еще зрелище — залитый чужой кровью, задыхающийся, со здоровенным ножом.
— Так вот ты какой, Лев Абалкин, — пробормотал он.
Лучше бы он промолчал. Мне было не до его лекций о боевом крещении. Я отошел от них, когда мы все убедились, что опасность миновала, и постоял немного на коленях, пока не сумел сблевать в траву.
Стелла Гендерсон почему-то решила выбрать меня своим третейским судьей. Это было странно: я не давал ей поводов. И в спокойной обстановке относился к ней не лучше, чем на походе. Ее наполненную ксенофобией болтовню я тем более не собирался слушать.
Но глупо убегать от полураздетой женщины, когда ты сам, почти голый, сидишь на бережку тихого притока Ируандики, принимаешь солнечные ванны и смотришь на купающихся ихамбэ.
Друзья Тераи приняли нас хорошо. Мы впервые за долгое время прилично отоспались, поели, а сейчас готовились к великому празднику Трех Лун. Точнее, аборигены и Тераи готовились, я загорал в одиночестве, а Стелла мучилась от любопытства, безделья и своих вопросов.
— Но разве это не отвратительно — то, что он… — она, ясное дело, говорила о Лапраде, который всей своей массой влез в ее мысли и не собирался их покидать. — В общем, что он живет с дикаркой.
— Нет. В Порт-Металле я слышал, что и человеческие женщины иногда проделывают это с дикарями. — Я сам поразился, с каким цинизмом это сказал.
Стелла взглянула на меня недовольно.
— Я не о том. Это извращенность. Но ее хотя бы можно понять…
— Да?
— Нет. Прекратите! Я хотела сказать… Он ведь сделал ее своей женой. Он влюблен в нее. В существо с шестидесятью зубами и селезенкой на месте сердца.
— Кровь у них красная, вы сами это видели.
— Черт побери, вы невозможны.
— Стелла, — я повернулся к ней и стал смотреть в глаза, а она почему-то замерла и не отводила взгляд, — что вас удивляет? Что можно любить не человека? Находить что-то родное в существе, выглядящем иначе, чем ты, устроенном иначе? Спать с ним, если это физически возможно и если оно отвечает согласием?
— Абалкин, замолчите!
— Признаю, не все это могут, — сказал я уже на тон ниже, поскольку многие ихамбэ понимали английский, а я про это порой забывал. — Я сталкивался с теми, кто не может, и мне не хотелось бы, чтобы вы когда-нибудь в своей жизни испытали что-то подобное. Но не нужно делать вот такое высокомерное лицо, когда это происходит рядом с вами. Мы всего лишь хотим жить так, как нам удобно. И чтобы к нам не лезли такие как вы.
— Мы? — она округлила глаза.
Я ничего ей не ответил. Лег навзничь и стал смотреть в небо.
Через какое-то время Стелла произнесла отрешенно:
— Впрочем, эта аборигенка, она красива…
Тераи Лапрад размашисто шел к воде, а с ним рядом плавно скользила гибкая, смуглая и высокая женщина-ихамбэ. На ходу она ловко собирала свои роскошные черные волосы в высокую прическу. А потом без малейшего стеснения принялась раздеваться. Тераи тоже это сделал: сбросил штаны, рубаху, плавки, оставшись нагишом. Его сложно было заподозрить в отсутствии волос на теле, однако, оказывается, тут взяла свое полинезийская кровь: густая поросль была у него только на груди и в паху, оттуда по животу тянулась только узкая черная дорожка. Ноги были практически гладкими. А у ихамбэ вообще была традиция выбривать все подчистую, так что его жена, Лаэле, казалась бронзовым изваянием.
Надо было видеть лицо Стеллы. Глаза она, однако, отвела лишь долгое мгновение спустя.
— Идеальный образчик человека, не так ли, мадемуазель? — поддразнил ее Тераи, заставив меня вспомнить что-то далекое, как тени звезд в дневном небе, может быть, чью-то фразу. — Эй, друзья! Скидывайте с себя все — и марш в воду. Я хочу, чтобы вы приняли участие в празднике, а для этого вам нужно омовение.
— Я не захватила купальник, — ответила Стелла.
— Ну так что же? Река чистая. Ступайте же, мадемуазель. Быстрее, здесь чудесно!
— Нет!
— Мне вас отнести?
Угроза — или обещание — подействовало. Стела поднялась и неловко, отряхивая с пяток песок, начала стаскивать шорты.
Я не стал дожидаться окончания представления. Отошел подальше, к белым скалам, где берег был высок и крут, и слетел в воду, чтобы сразу уйти с головой. А потом, отплыв на большое расстояние, наблюдал, как золотая Стелла, прикрыв от смущения грудь с нежно-розовыми сосками, входит в реку, и как Тераи тянет руку, чтобы ее подстраховать.
Мне хотелось продолжить наш спор. Сказать ей, что нет ничего необычного в том, чтобы полюбить создание, подобное Лаэле: красивую женщину с великолепным телом. Но можно любить и тех, кто вовсе на тебя не похож, ничего в этом сложного нет. Боюсь, это было бы в некотором роде хвастовство, так что к прерванному разговору я не вернулся.
К тому же, мне мешало видение: вот лето — где-то в средне полосе, мягкое, солнечное. Вот залитый солнцем сосновый бор на косогоре. Я дурачусь, ныряю, зычно зову Майю, и Майя идет ко мне — тонкая, острая, совсем не похожая на пышную Стеллу, и она идет ко мне, и вода постепенно делает ее голубой купальный костюм аквамариново-синим…
