– Извините, – сказал Генрих, слегка заикаясь. – Чесались… невыносимо. Отложим дуэль?
– Да, конечно.
Тумаш огляделся и сел прямо на землю.
– М-можно попросить?
– Вы… как это у вас…
– "И не вложу перста моего в раны от гвоздей…" – с иронией прошептал Айзенвальд. – Дайте попить.
– Идите к черту! То есть, вам нельзя. Когда в живот…
– Молодой человек! Не правда ли… мне лучше знать?
Тумаш принес баклажку и, вылив воду на платок, обтер раненому губы. Но Генрих решительно вырвал у бывшего секретаря посудину, долго и неопрятно пил. Встал пошатываясь, держась за ствол. Занецкий подставил плечо.
– Кто это… вас?
– Гонитва. Потом. Расскажу. Отведите меня. В дом.
До крыльца они добирались целую вечность. Липкая рука на плече Тумаша от шага к шагу делалась тяжелее. Айзенвальд шел, закрыв глаза, тяжело, со свистом, дыша.
– Позовите… Яна…
– Сейчас. Потерпите, сейчас все сделаю…
Дверь была заперта. Усадив бывшего хозяина на приступку, Тумаш долго безнадежно толкался в нее, потом взбежал на галерею и высадил окно. Ян нашелся в кухне, с заткнутым ртом, избитый и связанный по рукам и ногам. Пользы от лакея было немного. Зато явились Цванцигеры с доктором. Общими усилиями Генриха уложили в постель. Хирург разрезал и отшвырнул липкие окровавленные лохмотья, обмыл место ранения и с безмерным удивлением уставился на гладкий живот пациента с парой обширных выцветающих синяков и на глазах зарастающими шрамами.
– Та-ак-с, – потрясенно произнес он. – Как себя чувствуем?
– Пить… хочется, – произнес Айзенвальд сквозь зубы.
– Дайте ему… пить…
Генрих за руку притянул Тумаша к себе:
– Северина… наверху.
Тумаш снова побежал наверх. Постель в спальне, казалось, еще хранила отпечаток тела, сонное, ласковое тепло. Но женщина-гонец исчезла. Внизу кроме суетящихся гостей и стонущего лакея тоже никого не было. Ян на вопрос Тумаша только дергал встрепанной головой, стонал и закатывал глаза.
Айзенвальд все понял без слов. Рот дернулся.
– Они… не… обидят? – зачем-то неловко спросил Занецкий.
– Как бы она сама… не обидела.
И провалился в сон – как в омут. Но это совершенно не помешало бывшему секретарю увидеть звезды, похожие на осколки нимба, у него над бровями.
***
Айзенвальд провел рукой полбу, заслонив звезды. Тумаш с приоткрытым ртом смотрел, как свет, прорываясь сквозь ладонь, становится вишневым, и просвечивают кости.
Генерал вздохнул и потянулся:
– Не надо смотреть на меня так.
Занецкий потряс головой:
– Извините.
– Лучше налейте мне вина. Себе не надо – оно с солью. Я сегодня пью, как лошадь, и, словно беременной бабе, соленого хочется. А еще Ян сейчас вареную курицу притащит. Будете?
– А… Да.
Студент рассеяно взлохматил волосы.
– К вам Кугель заходил.
– Давно?
– В осьмом часу. Молил простить за опоздание. У него сегодня, как в той сказке, из рога всего много. Кобыла охромела, ось у коляски лопнула, еще деньги рассыпались и замок заел.
Стукнув дверью, отворачивая раздутое лицо с глазами-щелками, вошел Ян с курицей на фарфоровом блюде. Генрих с Занецким смели ее в мгновение ока и принялись за жареную картошку.
– Ну и хвала Богу, а то был бы уже мертвым. Я… помнится… обещал рассказать вам о Гонитве. Не против по дороге побеседовать?
– Шутите? – заморгал студент.
– А вы мне по-прежнему не верите?
– Гонцы не лгут.
– Зато умалчивают виртуозно. Кстати, я не совсем гонец.
– А кто?
– Ужиный Король. Мы тут с покойником Александром Ведричем содержательно побеседовали. Так что прежде, чем спасать жену, придется заглянуть в ратушу. Забрать короны. Тумаш!
Занецкий, икая, плюхнулся на стул, сцепил пальцы на коленях:
– И не подумаю. Вы… вы с ума сошли. Вас чуть не убили, вы на ногах еле держитесь! Да вы знаете, что на улицах творится?!
– Вот за что люблю лейтвинов, – Генрих опреся о кроватную спинку и тяжело встал. – Как все у врага хорошо – так искренне ненавидят, но стоит тому попасть в беду… Так сама мысль ограбить музей в вас протеста не вызывает?
– Пан Генрих!
– П-простите…
Он безропотно дал сосчитать себе пульс и стал все же одеваться.
– Пистолет у вас есть? – спросил резко. – Мои пропали.
Тумаш полез под мышку:
– Нате! Вы беззастенчивый авантюрист… С кем я связался…
– Я уже объяснил, с кем.
И позвал Яна.
Под руки они свели Айзенвальда до площадки и остановились передохнуть. Опираясь на точеный кубик, украшающий перила на повороте, генерал высказывался с какой-то веселой яростью, так что искры брызгали из глаз:
– Таких вечно губит самонадеянность и желание покрасоваться напоследок перед жертвой. Ну, и высказать то, чего никому нельзя доверить. Если исповедник после умрет, палач ничем не рискует.
Они спустились на еще один пролет, лакей повозился с засовом и распахнул двери в залитый солнцем двор. Вдвоем с Занецким они оседлали Длугоша и двух упитанных гнедых.
– Ничего не поделаешь, придется под седлом походить, – Тумаш похлопал упряжных по изогнутым шеям. Полез в карман за сахаром.
– Вы их не кормите, сцепятся а то. Пан генерал, може, я на караковом поеду?
Айзенвальд фыркнул. Велел подвести верхового к крыльцу и закинул в седло непослушное тело.
– Пан Ведрич так упирал, что короны зарыты, Ужиный Король мертв, зато Морена встала, и что на всех папоротника от нее и Гонитвы защититься не хватит, что я уж начал опасаться за его здоровый ум и трезвую память…
Тумаш отчаянно замахал руками, показывая, что и его память от этих объяснений тоже уже не слишком трезвая. Ян же бормотал под нос, налегая на створку ворот:
– А чего?… Папоротников цвет от Гонитвы ратует и этой… безносой, не к ночи будь помянута, – он потрогал шапку и широко перекрестился. – У нас в деревне любой скажет. И меня он спас.
– Ну да! А что короны? – не собирался сдаваться Тумаш, – Те, в виде ужей, что в ратуше? Так паны Долбик-Воробей и Адам Цванцигер по науке опровергли принадлежность их Эгле и Жвеису.
– Errarae humanum est… – Генрих послал коня в арку, гордо выпрямившись в седле – будто не сгибался только что, хватаясь за живот. Занецкий оглянулся: синеглазый Ян тоже сидел крепко. Да и проехать им было всего ничего – налево по Замковой до места, где она соединялась с Большой. Вот только сейчас мощеная змея улицы кипела от стены до стены вояками и штатскими, пешими и верховыми. Все суетились, орали, подрезали друг другу дорогу: лошади в мыле, взбешенные всадники, застрявшие в сутолоке экипажи. Волоклись груженые телеги с семействами поверх скарба; заядло матюкались возчики; протяжно щелкали бичи, засталяя эхо метаться между домами. Пробираться пришлось по головам: размахивать плетью, горячить коней – прохожие с криком порскали из-под оскаленных морд и взнесенных копыт. На площади перед ратушей бедлам не закончился, но слегка раздался в стороны.
