Когда приступ закончился, Гаор взял у Махотки кружку и дал её Старшему.
— Рот прополощи и горло. Чтоб не щипало.
— Откуль знаешь? — спросила Матуха.
— Поили, — кратко ответил Гаор и, вздохнув, стал объяснять, — шутка это армейская. Это ещё ничего, бывает и похлеще шутят. Над рядовыми, над новобранцами…
— И сам поил? — вдруг спросил Старший.
— А за это и врежу, — сразу разозлился Гаор, — и что ты Старший, не посмотрю. Сволочью я не был, хоть и сержант. Это старослужащие любят, а на фронте за такие шутки быстро расплачивались.
— Ладноть тебе, — спокойно сказала, Матуха, — развоевался. Старший, ты как?
Старший выплюнул последнюю порцию и, перевернув вверх дном кружку, потряс ею над унитазом.
— В порядке я, — ещё сиплым, но уже уверенным голосом ответил он. — Значит, это они шутят так, говоришь?
Гаор кивнул.
— Сволочь эта там была? — спросила Матуха.
— Не было его, — ответил за Старшего Гаор.
— А это откуль знаешь? — спросил Старший.
— Ты б тогда не вышел оттуда, — усмехнулся Гаор. — Они масло из оружейного шкафчика доставали? На стене у них, так?
Старший не слишком уверенно кивнул.
— Ну вот, с маслом бутылка круглая, а там ещё две стоят. Одна квадратная, она с эссенцией, концентрат, его глотнёшь, тебе пищевод выжжет, трое суток умирать будешь, и не поможет ничего, там уже только операция, а кто тебя на неё повезёт. А ещё одна, маленькая, треугольная, это чтобы даже в темноте на ощупь не перепутать, она с королевской водкой, кислотная смесь, железо разъедает, там сразу смерть. Он бы тебе этого намешал.
— Рыжий, — вдруг вмешался Махотка, про которого они все даже забыли, — а ты всё это откуль знаешь? Ну, про бутылки.
Гаор невольно рассмеялся.
— Я ж служил. Фронт да училище, это… — он даже запнулся, считая, — я выходит, пять да восемь, да четыре, семнадцать лет в армии, вот и знаю всё про это.
— Ладноть, — сказала Матуха, — обошлось и ладноть. Завтра тебе, Старший, травки заварим, чтоб нутро не болело, а сейчас спать идите.
Она повернулась и вышла, ловко вытолкнув перед собой Махотку и оставив их вдвоём.
Они стояли и молча смотрели друг на друга. Оба высокие, полуголые, и очень похожие сейчас. Старший вдруг протянул правую руку и положил её на левое плечо Гаора. Гаор понял, что это начало какого-то обряда и растерялся. Старший понял его растерянность и сказал.
— И ты так же.
Гаор повторил его жест.
— Плечо к плечу, — тихо сказал Старший.
И Гаор, уже начиная догадываться, эхом повторил за ним.
— И сердце к сердцу.
И когда Гаор повторил эти слова, Старший притянул его к себе так, что они соприкоснулись левыми сосками. Там, где сердце — понял Гаор.
Подержав его так с мгновение, Старший легко и необидно оттолкнул его от себя, огляделся и поднял с пола свою рубашку, повертел в руках.
— Вот… — выругался он, — совсем новая ведь. К празднику как раз получил. Отстирается, не знаешь?
Гаор пожал плечами.
— Смотря чем стирать. Бывало и не отстирывалось. Сколько бутылок мешали?
— Сначала пять, а потом… хрен их знает, у меня чегой-то с глазами началось.
Гаор тихонько присвистнул.
— Крепок ты, Старший, если с пяти начали, да три стакана… как это ты до коридора дошёл. Сейчас глаза как?
— Прояснело. Пошли, Рыжий, поздно уже. Ну, отпраздновали…
Гаор рассмеялся.
— На Новый Год напиваться положено, так что всё по правилам.
— Пошли они со своими правилами…, - выругался круче прежнего Старший, — если они с перепоя с утра нам свет не включат, вот будет весело. Обхохочемся.
— А что? — догадался Гаор, — плита электрическая?
— Ну да, на токе, все без жратвы останемся.
— Посмотрим, — спокойно ответил Гаор.
— Петришь? — пытливо посмотрел на него Старший.
— Посмотрим, — повторил Гаор.
— Тады пошли, — кивнул Старший.
Они вышли из уборной в сопящий и храпящий сумрак спальни. Если кто и подслушивал, то давно убедился, что всё в порядке и заснул. Да и Матуха наверняка успокоила всех. И уже лёжа под одеялом, Гаор вдруг вспомнил, что кружка, соль и ложка так и остались там, в уборной, на полу, но сил — встать и идти за ними — уже не было. Как и записать на третий лист, что тузлук — это, скорее всего, крепкий солевой раствор.
К счастью, надзиратели сменялись перед побудкой, и свет им включили, хотя подъём и не объявляли. Но голод тебя всегда разбудит вовремя, и в привычный период спальня зашумела просыпаясь. Этот шум и разбудил Гаора. Он оторвал от подушки голову, тяжёлую, будто сам вчера напился, и приподнялся на локтях — привык спать на животе, пока спина заживала.
— Чего, утро уже?
— Лопать не хочешь, так лежи, — засмеялся Волох.
Гаор зевнул, потряс головой и спрыгнул вниз. Еда — это святое, ни проспать, ни опоздать нельзя. Как окопы рыть — он больной, как к пайку — так здоровее всех. Всегда так было.
Никаких следов ночного происшествия в уборной не было, никто ни его, ни Старшего, ни даже Махотку ни о чём не спросил. Чему Гаор был очень рад. Здешних порядков он не знает, а там, в прежней жизни, не выдержать капральской смеси если не позор, то слабость, которой стыдятся, и ему вовсе не хотелось, чтоб Старшего посчитали слабаком. Потому и велел Махотке молчать. Там полагалось, шарахнув стакан, выйти строевым шагом и уже где-нибудь, где тебя никто не видит, чиститься самостоятельно, помощь принимали только от очень близких друзей, и то… Он потому, став сержантом, и спасал новобранцев от этого испытания любыми подручными средствами. Не потому, что брезговал возиться с одуревшими от адской смеси пацанами, а чтобы те себя на этом не теряли. Предупредить легче, чем лечить — говорили им на занятиях по доврачебной помощи, и он много раз потом убеждался в правоте этого изречения. Сам он проходил через капральскую смесь трижды. В седьмом классе, когда переходили на боевое оружие и тогда их поили капралы — сержанты-воспитатели, затем на первом курсе, когда выпускной принимал салаг, и уже в части, когда старослужащие принимали их, "свежачков". Сказав, что сам не поил, не обманывал, хотя на выпускном курсе участвовал в посвящении первокурсников. Но там до насильного вливания не доходило, доза была маленькая и без опасных дополнений. Водка, перец и масло — и всё. А в армии, он быстро оказался на фронте, где таким баловались только тыловики, ну и те, кому очень хотелось схлопотать пулю в спину от обиженного.
Кроме этих трёх положенных раз, он, было дело, вляпывался и залетал, ведь не убережёшься, но выдерживал и ни разу при паскудниках, а как ещё таких шутников назвать, не валялся и себя не ронял. А каково ему потом было — это уж совсем никого не касалось. А здесь… обошлось и ладноть — повторил он про себя слова Матухи и выкинул всё из головы.
