Джинни глубоко вздохнула. Чувствовалось, что она медленно подходила к худшей части своего повествования.
— Ну, и Чарли попал в историю со своими драконами. Он отвечал за так называемую «поддержку с воздуха», и в итоге его едва не поджарили его же любимцы. Теперь он инвалид, лежит в новой больнице (от госпиталя святого Мунго ничего не осталось), и неизвестно, когда выйдет. Целители до сих пор не могут вернуть его коже нормальный вид. — Джинни содрогнулась.
— Как остальные? — натянуто спросил Гарри, но ответ задержался, поскольку внезапно гостиную огласил звонкий писк.
— Мама, а это папа наш?
— Рональд, я же велела тебе спать! — Джинни вскочила на ноги и понеслась к сыну.
И тот опять продемонстрировал свою юркость, добежав до камина и забравшись к Гарри на колени. Гарри заглянул мальчику в глаза и увидел в них любопытство и всю ту же неестественную для ребенка его лет скорбь, которую он заметил при первой встрече.
— Ты назвала его в честь Рона, — констатировал Гарри, обняв мальчика и усадив себе на колени, как положено.
Джинни не отвечала, и ему пришлось развернуться на диване. Она стояла посреди комнаты и глотала горькие слезы, не в силах сдерживать их.
— Мама плячет, — пробормотал малыш, повесив голову.
— Прошу тебя, Гарри, давай поговорим без него! — в отчаянии вскричала Джинни и зарыдала в голос.
— Не надо, я больсой, сам пойду, — заявил маленький Рональд, спрыгнул с колен отца, при этом едва не упав, и гордой походкой направился мимо матери к лестнице, ведущей наверх.
Джинни проводила его взглядом, опять подошла к Гарри и без сил рухнула рядом с ним на диван. Тот крепко обнял ее, и они застыли.
— Прости за это, — немного оправившись, вздохнула Джинни. — Я оберегаю его, как могу, но весь этот кошмар все равно на него действует. Он все время задает вопросы о войне, пытается понять, почему так много людей гибнет, откуда в мире столько жестокости и так далее. А я… Гарри, я сама еще не определилась во всех этих вопросах, кажется, столько мерзости в этом мире еще никогда не было.
— Ты говоришь, как есть?
— Как чувствую. Стараюсь подбирать слова. Но, знаешь, иногда я думаю, что это и не нужно, он чрезвычайно сообразителен для своего возраста.
— Это я заметил, но меня это не радует.
— Меня тоже, — призналась Джинни и выпрямилась. — Он уже научился притворяться. Когда ему надо, чтобы его сочли ребенком, он так себя и ведет, а когда захочет научить кого‑нибудь уму–разуму… А ведь он еще не так мало слов знает. Гермиона отсюда не раз в слезах уезжала: так бесцеремонно он ее расспрашивал.
— Я полагаю, это не из‑за жестокости? — осведомился Гарри.
— Не знаю, — Джинни умоляюще посмотрела на мужа. — Но только дети и бессердечные могут спрашивать такое.
— Например?
— Когда он только научился задавать полноценные вопросы, он сразу пристал к ней по поводу ее слепоты и…
— По поводу чего? — резко переспросил Гарри, и Джинни ахнула.
— Я не сказала тебе! В день битвы, когда прогремел первый сильный взрыв, Гермиона ослепла. Врачи потом ничем не смогли ей помочь, и она до сих пор страдает от этого, хотя и не так явно. Она, кстати, была против того, чтобы я называла сына в честь Рона, но… я так хотела, чтобы наш ребенок воплощал все то лучшее, что было в его дяде. Пока видно лишь любопытство.
Джинни умолкла, уставившись на свои руки, и Гарри выдавил из себя слова, которым противилось все его существо:
— Когда Рон погиб?
— Он не погиб, — без всякой радости отозвалась Джинни. — Во всяком случае, я так думаю. Он практически потерял рассудок еще до того, как закрылись Врата, дважды попадал в плен и, в конце концов, просто пропал. Мы не знаем, где он, вот уже три с половиной года, а мама каждый раз льет слезы, когда видит моего сына. Представляешь, у него голубые глаза, как у Рона! Это очень редкое явление, чтобы так передалось, минуя наши с тобой гены, но, видимо, я достаточно сильно этого желала. Я любила брата. — Она опять замолчала и добавила: — Наверное, не стоило было его так называть. Чувствую себя виноватой перед нашей матерью.
— Я бы сделал то же самое, — сказал Гарри. — Я и планировал назвать своего первого сына Рональдом.
— Хорошо, что я угадала твое желание, — кивнула Джинни.
Снова без улыбки. Гарри это начало по–настоящему пугать. Она сперва сказала, что ни в чем его не винит, и он поверил, но теперь эта фраза показалась ему пустым звуком, данью необходимости сохранения отношений. Он впервые остро ощутил отчужденность. Что ж, по крайней мере, собственный сын пока что проявляет вежливый интерес к заблудшему отцу. Иначе он себя обозначить не мог.
Нужно было говорить. Все равно о чем.
— Я еще хотел узнать, если можно…
— Конечно, можно.
Теперь в ее голосе безошибочно узнавалось взаимное отчуждение.
— Тебе ничего не известно о Дрейко?
— А… — Джинни наморщила лоб, припоминая. — Редко видимся. Он сбежал из тюрьмы, которая, кстати, держалась чуть ли не до самого конца войны, вступил в отряд каких‑то партизан и перебрался на континент. После этого он нас навещал несколько раз, очень был огорчен тем, что Луна отправилась с тобой и также не вернулась. Сказал, что чувствовал это сердцем, но надеялся, что это окажется неправдой. Хорошо бы тебе не встречаться с ним, Гарри.
С облегчением Гарри услышал в последней фразе оттенок заботы, но его мысли тотчас переключились на чувство вины перед Дрейко. Вполне возможно, что их нестабильные отношения закончатся дуэлью, но это будет действительно справедливо.
— Что насчет Тедди и Андромеды?
— Мы успели их укрыть. Тед уже путешествует через камин самостоятельно и иногда заходит по выходным. Андромеда сильно постарела, но активно участвует во всем, что мы делаем.
— Джинни, я могу чем‑то помочь? — спросил Гарри, желая немедленно чем‑нибудь заняться.
— Разумеется, — тут же отреагировала она. — Я для начала сообщу всем, кому следует, о твоем возвращении. Думаю, с тобой многие захотят увидеться. А заодно и с… — Джинни стиснула зубы, как если бы ей захотелось произнести какое‑нибудь непристойное ругательство. — Кстати, ты надумал, что будешь с ним делать?
— То есть? — насторожился Гарри.
— Неужели ты думал, что просто приведешь его назад, и все смиренно об этом позабудут? — с негодованием спросила Джинни.
— Нет, конечно! — несколько вызывающе ответил Гарри, но не потому, что хотел спорить, а потому, что его отталкивала жестокость, сквозившая в каждой черте лица самого доброго человека из всех, кого он знал.
Казалось, она прочитала его мысли.
— Да, Гарри, я уже не та милая девочка, игравшая когда‑то в квиддич. Война сломала меня, как и многих других. Ты думаешь, я стала испорченной и просто жажду мести хоть кому‑нибудь? Но это не «кто‑нибудь», Гарри, и никто теперь не станет слушать, если тебе вдруг взбредет в голову его защищать. — Она гордо вскинула голову, огненные волосы взметнулись и вновь упали ей на спину. Сходив на кухню, она вернулась с двумя бокалами и бутылкой вина.
