Я ощущал в груди пустоту.
Не было ни азарта погони, ни злости, ни кровавого тумана перед глазами. Терст бы обрадовался. Образец офицера-тайника, господа. Цель превыше всего.
Наверное, меня накроет позже.
И лучше бы в такой момент мне остаться одному. Матушка, сестра, Майтус, Катарина, я еще поплачу о вас. Обещаю.
А сейчас — просто не могу. Смерзлось, ледышка там, под ребрами, бьется, стучит по памяти, гонит кровь. И ничего не страшно уже. Пустота.
Крутится в голове, будто мотылек у лампы, беспокойная, горькая мысль: как же так? Куда ведет путь, усеянный мертвецами? Ради чего выдернуты из жизни высокие фамилии, государь-император, Сагадеев, близкие мне люди? Как это вообще получилось? Невозможно поверить. Невозможно.
Все в песок.
Деревня за глыбами, кажется, была покинута. Над изгородями жарко пылали осенней листвой осины. Несколько лодок дохлыми рыбинами лежали на пологом берегу небольшого озерца. При нашем приближении из кустов завыла собака, но не вышла, спряталась.
Солнце горючим камешком прыгнуло в небо. Тени от домов перечеркнули единственную улицу. Часов семь. Часть жандармов, спешившись, пошла по дворам, тревожа развешенные на шестах сети.
Тимаков разминался — не покидая седла, крутил торс и наклонялся к лошадиной шее. Глаза его были темны. Зоэль, отвернувшись, вглядывалась в зыбкую линию холмистого горизонта на западе.
— Повозки были здесь вчера в полдень, — объявился рядом с нами Оскольский, — а убивец почтовых — вечером, печь в крайнем доме теплая еще.
— Совсем рядом, — обронила Зоэль.
— Что с людьми в деревне? — спросил я следопыта.
— А никого нет, давно, с месяц, наверное. Но ни крови, ни разгромов, ни пожара, ничего.
Тоже превращены в «пустокровников»? — подумалось мне.
— Едем!
Пес проводил нас сердитым лаем.
Дорога углубилась в холмы, сбоку замелькала заросшая ивняком пойма, вся в поблескивающих лужицах. Через подлесок мы выскочили на каменистую равнину, лиловую от цветущего вереска. Впереди заблестел жестяной конек верфи.
Я не заметил, как наш отряд с рыси перешел на галоп. Пойма по правую руку сошла на нет, и из-за продольного взгорка потекла, искрясь солнечными бликами, река Северянка, вертлявая, как ящерка.
По курсу обозначились коробочки зданий — мастерская и склад из красного кирпича.
— Вон он! — крикнул кто-то.
— Где? — пристал в стременах урядник.
— Левее, — сказала Зоэль.
— Ах-ха! — крикнул, подстегнув лошадь, Оскольский. — Вижу!
Жандармы растянулись по равнине широким летящим строем. Тимаков, не удержавшись, с залихватским свистом, послал своего коня за ними. Я, Зоэль и урядник отстали.
Маленькая фигурка в двух верстах от нас через вереск бежала к стапелю, к ребрам недостроенной шхуны, похожей на выбросившегося на берег кита, поглоданного людьми и временем. Она спотыкалась и падала, пропадая на мгновение в кустарнике, но поднималась и продолжала свой путь. Ветер гнал навстречу ей вересковые волны.
Мне было ясно, что никуда она не добежит, не успеет.
Жандармы, приближаясь, гикали. Тимаков выстрелил в воздух. Фигурка обернулась, и с руки ее порхнул ответный дымок.
Сверкнула сабельная сталь.
— Зарубят, — обеспокоенно сказал урядник.
— Вам все равно, господин Кольваро? — спросила Зоэль.
— Почти, — сказал я.
Мы пришпорили лошадей.
Шнуров отстреливался. Я слышал рассерженный рев своего «Фатр-Рашди». Бау! Бау-у! Один из жандармов вскинул карабин. Пуля ушла выше фигуры в военном, травяного цвета кафтане. Беглеца охватывали, обжимали крыльями.
Новый выстрел!
Заржал конь, кто-то покатился по лиловому. Лошадиный круп затер Шнурова от моего взгляда. Раздался вскрик.
Мы втиснулись в образованный жандармами круг.
Поздно? И пусть, подумалось мне. Считаю кровь, так даже будет легче.
Шнуров лежал, подмяв вереск и схватившись за окровавленное плечо. В глазах его плавала боль, но разбитые губы растягивались в улыбке. Струйка крови, не останавливаясь, вилась по щетинистому смуглому подбородку.
— Вот жеж суки вы, твари, — процедил Шнуров, сплюнув кровью. — Достали-таки.
Он опрокинулся, щурясь на синее чистое небо.
Раздували ноздри лошади, перетаптывались. Тряпицей чистил саблю Оскольский. Целил в лоб убийце из револьвера Тимаков.
Я заметил «Фатр-Рашди», спрыгнул, подобрал ассамейский трофей и приблизился к Шнурову. Чтобы не разлеживался, стукнул носком сапога по каблуку.
— Кончайте уже, — произнес отставной капитан, лениво скосив глаза.
— А последнее слово? — спросил я. — Неужели нечего сказать?
Шнуров усмехнулся, левой рукой стер кровь с подбородка.
— Живучая ты сволочь, — сказал он устало. — Жалко, не шлепнул тебя там, в доме, на «пустых» понадеялся. А потом страшно мне стало. Не выходят. Вроде должны, а не выходят. И тихо. Совсем голову потерял, коня отпустил, решил, что за ним пойдете, а сам пешочком, пешочком в другую сторону… Так бы уже догнал своих, идиот.
Он приподнялся на локте, вглядываясь сквозь частокол лошадиных ног.
— Одного-то я подстрелил, да?
— И почтовых.
— Ну, тут они сами сглупили.
— И зачем? Зачем это все? — спросил я, вздернув жилками его подбородок.
Лицо Шнурова потемнело, черные глаза выпучились, губа приподнялась в оскале.
— А ты не поймешь, — прохрипел он. — Ты же не видишь ничего. Кровь-то собрана! Собрана! Мы вас… как детей. Как клопов.
Я запустил жилки вглубь его тела.
Шнуров закричал. Его сердце сжалось. Судорожно стукнуло. И я проткнул его тонким, ало-белым шилом.
— За Катарину, — шепнул я ему, прижимая к себе кудлатую голову.
— С-су…
Шнуров обмяк. Один глаз у него закатился, а другой распахнулся широко, как бы в удивлении: что, уже все?
Я накрыл их ладонью.
— Что ж, господа, — помолчав, сказал урядник, — так тому и быть.
— Жестоко, уважаю, — сказала Зоэль, поворотив коня.
— Вы куда? — обернулся я.
— Разве мое обещание не выполнено?
— Это не конец.
— Остальное меня не интересует.
— А как же ваши слова там, в поместье?
Зоэль пожала плечами.
— Чего не скажешь, чтобы остаться в живых.
— Что ж… Прощайте, благодати не желаю, — сказал я.
— А мне и не нужно.
— А я обещаний не давал, — остро взглянув на меня, сказал Тимаков.
И вскинул револьвер.
— Нет!
Я промедлил с жилками. Не перехватил кисть. Не отклонил ствол.
Как ни цинично это звучит, но внутренне я считал: да, Диана Зоэль не должна уйти живой, и то, чему она стала свидетелем, ни при каких обстоятельствах не должно выйти из узкого круга сопричастных. Или плен. Или смерть.
