Впрочем, мечта его исполнилась. Но лишь отчасти. Вечером пришёл с треб Тамир и поставил на стол корзину, пахнущую водой, тиной и илом.
— Вот, — сказал как-то неловко обережник, — упокаивал тестя рыбака. Так мне корзину рыбы всучили.
— Это которого рыбака? Барыя что ли? — отозвался, копошащийся в своём ларе сторожевик и добавил: — Значит, помер старик? А Барый-то, да, он такой. За всякую безделицу благодарит, как за серебряную куну. А что, Лесана, свари нам ушицы? Вам завтра в путь, да и мне в Поречье ехать — опять куски на ходу будем хватать. Хоть побалуемся.
Девушка подняла еловую лапу, коей была укрыта корзина, и заглянула внутрь. Судак оказался крупный, на загляденье. Лют тот же миг оживился, свесился с печки и заводил носом. Обережнице стало смешно.
— Сварю, — ответила она.
Уха получилась жирная, запашистая, приправленная травами из запасов бродского лекаря. Оборотень ел с наслаждением. Будто год его не кормили. Рыбу уписал всю, не гляди, что глаза завязаны — ни единой косточкой не поперхнулся. Хотя, что в судаке за кости? Мясо одно.
Лесане нравилось смотреть, как едят мужчины. Она любила стряпать, и любила, когда её старания вознаграждались — люди были довольны, а горшки пусты. От тёплой сытости в теле просыпалась лень. Хотелось нынче поваляться на лавке, подремать. Завтра ведь сызнова пускаться в путь, трястись в телеге, ночевать в лесу…
Сторожевики тоже разбрелись по своим лёжкам. Пожалуй, ни один человек во всём свете не умеет вот этак безыскусно всякую свободную минуту тратить на сон, как это делают обережники. Осенённым только дай, где голову преклонить — уже дрыхнут.
— Ты спишь? — Лют, присел на край Лесаниной скамьи.
— Нет. Уже не сплю, — девушка открыла глаза, понимая, что побездельничать вволю ей сегодня не удастся. — Чего тебе?
— Стемнело уже. Отпусти по двору погулять…
Она вздохнула. Вот же неймется ему! И именно тогда, когда ей шевелиться, ну никакой охоты!
— Идем, назола, — вздохнула обережница. — Надоел ты мне…
На крыльце она сняла с оборотня ошейник, освободила глаза от повязки, а сама опустилась на ступеньки. Думала, волколак перекинется здесь же и отправится ходить по двору, обнюхивать углы, зарываться носом в землю.
Однако вышло иначе. Лют присел рядом с ней и сказал виновато:
— Я обидел тебя тогда.
Лесана дернула плечом:
— Обидел.
— Ты… не держи сердца, — негромко произнёс он. — Не хотел я. Так вышло.
Она сызнова повела плечом, давая понять, что ей всё равно, да и дело уже прошлое.
— На, — Лют вдруг взял её за руку. — Держи вот. Муж твой бестолковый ведь не озаботится. А я знаю, женщины носят. Только у тебя нет.
Он пошарил за пазухой, и в ладонь обережницы легло что-то тяжелое.
Лесана с удивлением посмотрела на это что-то и окаменела. Сердце сжалось в груди, а потом болезненно сорвалось, будто бы упало в живот.
Потому что в весеннем полумраке девушка разглядела низку бус. Красных и крупных, как ягоды боярышника.
Она смотрела на эти бусы — длинные и яркие, такие тяжелые… её. В горле пересохло. Впервые Лесана не знала, что делать, что сказать. Она безмолвно глядела на украшение, о котором так часто грезила, которого, как сама знала, у неё никогда не будет, и которое теперь лежало на её покрытой шрамами подрагивающей ладони.
— Откуда? — спросила девушка сдавленным голосом. — Откуда у тебя это?
Бусы были согреты его телом и оттого горячие.
— Откуда взял? — Лесана подняла глаза на волколака.
— Купил, — ответил он.
— Купил? — обережница поднялась и сказала жёстко: — У тебя нет денег. Ты не мог купить. Значит, украл?
Волколак растерянно смотрел на неё снизу вверх:
— Говорят тебе, купил, — ответил он, а собеседнице показалось, что обернись Ходящий сейчас волком, шерсть у него на загривке поднимется дыбом, а чёрные губы обнажат белые клыки.
— Скажи правду, — потребовала она.
— Да чтоб тебя! — выругался Лют. — Вот есть же дуры!
Он всадил кулаком по резному столбику крыльца так, что дерево жалобно застонало. А в следующий миг серая звериная тень метнулась вниз по ступенькам.
Лесана осталась стоять, держась за перильце. И треклятые бусы, зажатые в кулаке, свисали, касались деревянного порога.
Девушка снова села, перебирая огрубелыми пальцами крупные гладкие горошины. Красивые бусы. Жаль, что ворованные. С другой стороны, как он мог украсть? На это сноровка нужна. А у него глаза завязаны и навыка никакого.
Но купить? Такое украшение стоило денег. А Лют лишь несколько седмиц назад узнал, что это такое…
— Лют, — Лесана окликнула волка, который сидел посреди двора, устремив взгляд на луну, вынырнувшую из-за туч. — Лют!
Девушка спустилась на двор:
— Скажи, ты, правда, их купил?
Он перекинулся. Подошел.
— Думай то, что больше по душе. Купил, украл — какая разница? Это бусы. И они твои. Хочешь — носи. Не хочешь — выбрось. Я лишь хотел попросить прощения.
Волколак подставил шею, чтобы обережница застегнула на ней науз.
— Идём в дом. Завтра вставать рано, — буркнул оборотень.
Лесана пошла следом. Ей было стыдно. И её разрывало от любопытства — как, откуда?..
Больше в этот вечер они не сказали друг другу ни слова.
* * *
Нынешний обоз оказался небольшим — всего четыре телеги. Лесана, Лют и Тамир устроились на последней. Как ни боролась обережница с собой, но выбросить бусы у неё не поднялась рука. Поэтому украшение висело там, где и положено — на шее хозяйки, поверх льняной небогато вышитой рубахи.
Лесана вроде и корила себя за малодушие, но всё-таки нашла сил наступить на собственную совесть. Бусы были очень красивые. Именно такие, о которых она тайком грезила все первые годы жизни в Цитадели…
Дорога тянулась монотонно. Мелькали деревья, пахло весной. Жаль, солнце спряталось, и по небу неслись серые тучи. Быть дождю.
На ночлег остановились засветло. Развели костер, поставили похлебку.
Взялся накрапывать дождь.
— Лесана, — позвал Лют. — Выведи меня.
— Что ещё? — спросила обережница. — Темнеет ведь уже.
— Выведи. Надо.
Девушка повернулась к Тамиру:
— Мы недолго.
Колдун задумчиво кивнул. Нынче с утра он выглядел так, словно производил в уме какие-то сложные подсчеты. Но резу подновил. Лесана за этим следила. Однако девушка всё равно видела — её спутник напряжен и задумчив. Она спросила его, что не так, но Тамир ответил только:
— Маетно. А отчего — не пойму.
Будто ей не маетно.
