Позади Гюды послышался шорох. Отведя взгляд от влажного пятна на полу, Гюда углядела несколько приблизившихся к конунгу теней. Нестройные голоса подтвердили:
– Да, конунг. Хаки Берсерк будет объявлен ниддингом…
– Ты знаешь, где прячется Берсерк?
Гюда не сразу поняла, что конунг обращался к ней. Лишь когда кто-то, кажется неслышно подобравшийся сзади Латья, легко коснулся ее плеча, сообразила, ответила:
– Да, конунг. Я и приведший меня человек знаем это место. Но мы будем молчать.
И, не позволяя конунгу разразиться гневной речью, пояснила:
– Ты сам назвал нас рабами. Мы – рабы Хаки Берсерка. Хорошие рабы не предают своих хозяев. Я была плохой дочерью князя, а Финн – плохим лекарем. Позволь нам остаться хотя бы хорошими рабами.
В наступившей после ее слов тишине кто-то негромко и устало засмеялся. Обернувшись, Гюда увидела желтоглазого Харека. Волк стоял возле воткнутого в земляной пол у входа факела, скалился в улыбке. Его руки поднялись, встретившись взглядом с Гюдой, он несколько раз одобрительно, почти бесшумно хлопнул ладонями.
– Чтоб свершить свой суд над ниддингом, тебе придется освободить их, – сказал кто-то еще.
Взгляд Гюды метнулся к говорящему. Бьерн так и не поднялся из-за стола. Он даже не смотрел на конунга, уставившись в блюдо перед собой и угрюмо ковыряя его ножом. Потом оторвался от блюда, столкнулся взглядом с княжной.
Гюда задохнулась от пронзившего ее чувства. Будто кто-то неведомый, сама Доля вылепили Бьерна из ее девичьих снов, из ее тайных чаяний, из надежд и слез и свели его с княжной тут, далеко от дома, в чужих землях…
Вокруг шумели урмане, переговаривались. Советовали то конунгу, то друг другу, как следует поступить. О еде запамятовали все. Наконец Черный принял решение:
– Я не стану освобождать чужих рабов, к тому же беглых. Это не по закону. Но когда Хаки умрет или когда тинг прилюдно признает его ниддингом, его имущество по закону перейдет ко мне, как к конунгу этих земель. Я обещаю, что, когда это случится, я освобожу рабов Хаки!
Из-за Бьерна княжна никак не могла сосредоточиться, ошалелые мысли метались стайкой спугнутых мальков, не желали останавливаться.
– Не упрямься, княжна, соглашайся… – шепнул прямо в ухо голос Латьи.
Гюда покосилась на дружинника:
– Я слышала, что Хальфдан Черный держит свое слово, я укажу людям конунга путь к логову Хаки.
– Эта рабыня не так проста, как кажется. Она может заманить твоих людей в ловушку, .. – Княжна узнала проступившее из-за факельного света узкое сухое лицо Кьетви.
– Финн знает дорогу лучше меня. Пусть он ведет людей к Хаки, – заспешила она, пока Хальфдан не успел обдумать слова Кьетви. – А я останусь здесь, и, если люди конунга угодят в ловушку, я расплачусь жизнью за обман.
– Х-ха! Жизнь рабыни за жизнь многих воинов! – фыркнул Кьетви.
Делать было нечего – приходилось рисковать. Гюда выпрямилась, поднялась с колен. Исподолобья глядя на узколицего старика, шагнула к нему:
– Жизнь дочери князя стоит не меньше, чем жизнь любого воина!
Урмане взревели. Наглый тон рабыни не понравился многим, Брошенная чьей-то меткой рукой кость больно стукнула княжну под лопатку, брякнулась на пол. Шустрый рыжий пес с мохнатым, загнутым в кольцо над облезлой спиной хвостом прошмыгнул у княжны под подолом, схватил добычу, урча поволок ее к выходу.
Шум нарастал, накатывая на княжну недовольной волной. Гюда поняла, что ошиблась – ей еще не даровали свободу, а она осмелилась сравнить себя с урманскими воинами, оценить свою жизнь не ниже, чем их жизни…
Ожидая расплаты, она закусила губу. Из-за ее плеча выскользнул Харек, прикрыл ее собой от злых глаз Черного конунга:
– Если собравшиеся здесь воины так трусливы, что боятся пойти в логово Хаки, то туда пойду я. Взяв из усадьбы Сигурда добычу Орма, Хаки взял и мою добычу. Я хочу вернуть ее! Или ты не желаешь этого, Кьетви?
– Но… – заколебался узколицый.
Несколько воинов, сидевших возле него, поднялись, подошли к Волку. Они тоже не собирались расставаться с добычей, отобранной Берсерком.
Взгляд Кьетви заметался по примолкшим урманам.
– Я пойду с Хареком…
Знакомый звонкий голос окатил княжну радостной волной. Боясь ошибиться, она застыла, не оборачиваясь. Самым страшным было бы оглянуться и, вместо Остюга, увидеть другого, совсем незнакомого мальчишку. Она не обернулась.
– Ты слишком молод для сражений с берсерками, Рюрик, – ласково сказал Черный конунг, и, екнув, сердце княжны полетело вниз, будто до того удерживалось лишь на промелькнувшей надежде. Звонкоголосого мальчика звали Рюрик, а не Остюг, Она ошиблась.
– Мой брат Олав не желал бы этого, – продолжал Хальфдан.
– Я достаточно молод, чтобы учиться сражаться с берсерками! – голосом Остюга возразил неведомый княжне Рюрик. – Мой брат желал бы этого!
– Хватит! – Окрик Бьерна огрел мальчишку будто хлыстом, он смолк. Да и все остальные стихли.
Тяжело ступая по сиплым половицам, Бьерн прошел мимо лавок, плечом отодвинул княжну. От него пахло вольной силой, лесом, надежной уверенностью. Гюда чуть было не протянула руку, чтоб дотронуться до него. Однако опомнилась, вовремя отдернула пальцы, выругала себя за глупость…
Теперь княжна понимала Ингигерд, влюбившуюся в варяга с первого взгляда и проводившую с ним все вечера, забывая о муже… Даже сотни походов не могли сделать Орма столь сильным и красивым, даже сотни слов Белоголового не стоили его одного слова…
– Мои люди пойдут с Хареком, конунг, – встав рядом с Волком, сказал Бьерн. – К утру Хаки умрет, а мы привезем Рагнхильд и ее брата в твою усадьбу.
Гюда расслышала негромкий смешок, понизив голос, Бьерн добавил:
– Рагнхильд – красивая девушка, а свадьбы в йоле – хорошие свадьбы, конунг. Они сулят большую власть и великое потомство…
Айша так решила – она умрет здесь, в этой усадьбе, рядом с Берсерком, наивно полагающим, что все ее сказы – чистая правда и что где-то, на краю земли, живут огромные огненные змеи и василиски, убивающие одним взглядом. А еще она решила, что та, за которой приехал Бьерн, должна уйти к нему. Пусть они вместе уедут из этих холодных земель, где есть место лишь зверям в человечьей коже и бездомным хвити, несущим смерть на своих плечах.
Когда старый Финн рассказал ей о хвити, Айша вспомнила все. Или почти все. Она вспомнила мать и женщину в струпьях, пришедшую в Затонь и принесшую с собой страшную болезнь. Вспомнила, как долго и мучительно умирал от этой болезни отец, харкая кровью и белой пеной, а потом так же умерли бабка и тетка. Вспомнила, как упал у печищенских ворот и больше не поднялся старший брат, а средний бросился в дом и принялся звать мать. Как мать вышла – седая, с безумным взглядом, полуголая, в своей любимой красной юбке с волчьей оторочкой по подолу и с маленькой сестрой Айши на руках. Пустой взгляд матери коснулся брата, она положила младенца на землю и, вытянув руки, растопырив пальцы, словно крючья, пошла на него… Потом он умолял не сталкивать его в колодец, но мать не слышала и все твердила, что жить нельзя, поскольку в мире живых слишком много боли.
