Ученые говорят, что прилив крови к мозгам способствует улучшению мыслительных процессов, и советуют время от времени стоять на голове. Другие утверждают, что слабый удар по темечку тоже дает неплохие результаты и в качестве доказательства приводят историю аздакского ученого Глоттома, мирно задремавшего под деревом, в ветвях которого пупазифа устроила свой скромный ужин. Все школьники знают, что было дальше. Пупазифа уронила крупный орех и, опечалившись, швырнула вниз еще один, чтобы подчеркнуть свою досаду. Оба ореха достигли цели почти одновременно, и Глоттом, прозванный впоследствии Заикой, открыл один из основных законов мироздания: когда предмет падает сверху вниз, ничто не заставит его повернуть обратно, и если вы не подвинетесь, вам обеспечена знатная шишка и впечатления на всю оставшуюся жизнь.
Землетрясения же полезны тем, что сотрясают все основы, таким радикальным способом перетряхивая и вытаскивая на свет наши закостенелые убеждения, устаревшие взгляды, тайные сомнения и глубоко спрятанную вину.
Господин Папата, на которого обрушился целый ряд полок, груженных старинными рукописями и немаленькими фолиантами, пережил, фигурально выражаясь, и встречу с пупазифой, и оригинальную стойку на голове, и землетрясение. Вместе они оказали на него сильное воздействие, и в измученном организме громко заговорила совесть. Речь ее была сбивчивой и не вполне убедительной, но честный библиотекарь не мог не признать, что с основными выводами не поспоришь. Он и так чувствовал себя порядочной свиньей, теперь стал чувствовать свиньей непорядочной, а это было уже невыносимо.
— Не дури, — сказал он сипло. — Вылезай.
— Я, — заметил внутренний голос с большим достоинством, — усматриваю в происходящем не иначе как кару божью.
Господин Папата хотел было метко возразить, что в возвращении внутреннего голоса он тоже усматривает кару божью, но интуиция подсказывала ему, что это плохое начало для примирения.
— Мог бы и посочувствовать, — обиженно ответил он. — У меня, знаешь, какая шишка на затылке выскочила. Прямо куркамис в мармеладе, а не шишка.
— Одинарный или двойной? — спросил голос, в котором сквозил оттенок сдержанного сочувствия.
Папата осторожно потрогал голову.
— Вообще-то тройной.
— Больно, наверное, — сжалился голос, потом помолчал и добавил. — Меня там тоже здорово тряхнуло. Главное — неожиданно.
— Виноват, я не нарочно, — искренне сказал библиотекарь. — Ладно, слушай. Прости меня и давай переставай дуться. Тут такое закрутилось — не до выяснения отношений.
— А вот отношения надо бы выяснить. У тебя, — внутренний голос снова обиделся, — кроме меня, никогошеньки нет на свете, а ты относишься ко мне, как к чужому. Хотя, нет, вру, чужих ты ценишь больше.
— Отвянь, — негромко откликнулся господин Папата, и внутренний голос потрясенно замолчал. Они всю жизнь провели вместе, и он еще ни разу не слышал такой экспрессии у тихого и вежливого библиотекаря. — Пока ты там баклуши бил…
— Я, между прочим, работал как каторжный, — возопил голос. — Пока ты рылся в библиотеке, я копался в архивах, причем, в отличие от некоторых, круглые сутки. На самом деле, а не метафорически — с перерывом, понимаешь, на покушать, поспать, закусить и поворчать.
Господин Папата, похоже, забыл, о чем собирался поведать.
— Где-где ты копался? — пискнул он.
— В архивах твоей памяти. Между прочим, ты очень много знаешь, просто позабывал все к чертовой матери, а не был бы таким упрямым ослом, знал бы еще больше.
Библиотекарь хотел было запротестовать, но не нашел толковых возражений.
Библиофил помнит то, что другие считают нужным забыть,
и забывает то, что другие считают нужным помнить
Чарлз Калеб Колтон
— Я, — распевно начал голос, ненавязчиво выделив личное местоимение, — долго думал в благодатной тишине о том, что мы выяснили о Гогиле Топотане, и пришел к интересным выводам.
— С удовольствием послушаю, — сухо сказал господин Папата, уязвленный сентенцией о благодатной тишине.
— Учитывая то, что ты раскопал о минотаврах, то, что сообщил граф да Унара, и то, что произошло в мире в этом году…
— Погоди-ка, — снова остановил его библиотекарь, напряженно размышлявший. — То есть, как это, учитывая то, что я раскопал? Откуда ты знаешь, что я раскопал втайне от тебя?
— Тоже мне пухнямский тарантас. Подсматривал. Подслушивал. Вынюхивал — образно говоря.
Господин Папата даже задохнулся от возмущения и долго откашливался. Откашлявшись, с горьким упреком заметил:
— А вот я за тобой не подсматривал.
— Куда тебе.
Библиотекарь вздохнул. Невежливо? Да. Резко? Недопустимо резко. Несправедливо? Еще бы. Но, увы, правда.
— Ты не дуйся, как мышь на крупу, ты вдумайся: Гогил Топотан сам, подчеркиваю, сам испросил разрешения, — ты же помнишь, кельмоты были исключительно добровольцами, никакой магистр никого никуда против его воли послать не мог, — и отправился на поиски Хранителя. И вот не вернулся, как мы знаем.
— Куда ты клонишь? — подозрительно спросил Папата, немного обиженный, что еще не уловил скрытый смысл этих речей.
— А вот куда. Когда он отправлялся совершать беспримерный подвиг, то был не просто рыцарем, пускай там великим, но еще и счастливым супругом мадам Мунемеи Топотан. Ты представляешь себе, чтобы она его отпустила просто так, в никуда, на смерть, во славу официально разогнанного ордена, не имея при этом никакого запасного плана. Ты представляешь, чтобы мадам Мунемея, широко известная своим неординарным умом и стальными нервами, позволила своему супругу и отцу своих детей рисковать жизнью за здорово живешь, без гарантий, что его подвиг не будет напрасным? Уволь. Лично я в это не верю. Зная их Топотанью породу, я почти уверен, что если Гогил и заплатил жизнью, то дело того стоило. И еще более уверен в том, что мадам Топотан знает способ, как получить эти бесценные сведения. Иначе, говорю, никуда бы она его не отпустила. Я бы точно не отпустил. А ты?
Господин Папата с огромным трудом представлял себе как внезапную разлуку с Гогилом Топотаном, так и долгую совместную жизнь, поэтому колебался с ответом.
— Ты не преувеличиваешь ее способности?
— Посмотри, что вытворяет ее сын. Кстати, о сыне — это я тоже выкопал в архивах твоей памяти: он все время цитирует труды Тапинагорна Однорогого. Ничего не смущает?
— А должно?
— Должно, — сварливо сказал голос. — Ты давеча, когда изучал круг чтения минотавров, как раз прочитал, что легендарные труды Тапинагорна считаются утерянными раз и навсегда. Причем, они написаны в такой седой древности, что многие серьезные исследователи склонны полагать их… ну, давай, шевели мозгами… полагать их — чем?
