А потом и впрямь в мою дверь заколотили, и Мойра с запрокинутым лицом, задыхаясь, проговорила слова, которых ждали все в замке, не только я.
— Госпожа… всадник на дороге! Гонец, наверное… Я захлопнула книгу и встала. Поначалу подумала — нужно подняться на стену. А потом — нет, лучше подожду во дворе. Спускаясь по лестнице, бросила через плечо поспешавшей за мной Мойре:
— Он один?
— Один, — удивленно ответила она.
И в самом деле — с каких это пор гонцов стали высылать толпами? Тихо умом трогаемся…
Олиба уже был во дворе — ему, надо полагать, доложили об одиноком всаднике раньше, чем мне. Он взглянул на меня с некоторой неловкостью, отвернулся, потом, видимо, все же решил соблюсти приличия, подошел, коротко поклонился и сказал:
— Сударыня, к замку скачет человек. Прикажете открыть ворота?
— Если ваши часовые не заметили ничего подозрительного, то откройте.
Возможно, Олибе не понравились слова о «его» часовых, но он промолчал и отошел распорядиться.
Но — Господи всеблагой! — когда на брусчатке двора, спотыкаясь, появилась лошадь, истощенная и до того заляпанная грязью, что трудно было определить ее масть, я, взглянув в черное, заросшее лицо сгорбившегося в седле всадника, решила, будто никогда прежде не встречала его. И лишь когда он съехал с седла и, неуклюже переваливаясь, пошел ко мне, именно ко мне из всех собравшихся, я узнала его. Это был Антон Ларком. Я перевела взгляд с него снова на лошадь, увидела ее израненные шпорами бока, и это было красноречивее слов.
— Нортия… — слабым голосом произнес он и осекся. Очевидно, весть, которую он принес, не стоило выкладывать во всеуслышание. Хотя слуги тоже не дураки, могут и сами догадаться.
Я огляделась. Домоправительница тоже вышла и стояла на высоком крыльце, сложив руки под грудью.
— Госпожа Риллент! Я буду беседовать с рыцарем в кабинете хозяина, соблаговолите подать туда обед. Мастер Олиба, прикажите, чтобы о лошади господина Ларкома позаботились.
Я никогда не разговаривала с ними в таком тоне, но они не только не возмутились, но, казалось, с облегчением устремились выполнять мои распоряжения. Иначе им было бы слишком страшно. Я обернулась к Ларкому:
— Идемте.
Он, видимо, не сразу сообразил, что обращаются к нему. Я хотела было взять его за руку, но тут он встрепенулся и побрел за мной. Сквозь строй слуг мы прошли молча, и, уже перешагнув через порог, я спросила:
— Тальви жив?
— Не знаю, — еле слышно отозвался он. «Что значит „не знаю“? « — едва не рыкнула я, но сумела удержаться. Так нельзя. Он загнан не хуже своей лошади. Ларком что-то пробормотал на ходу, а поскольку он не поспевал за мной, пришлось остановиться и прислушаться.
— Плохо… все очень плохо, — разобрала я.
Но это было ясно и так.
Не знаю, почему я повела его в кабинет Тальви. Может, для успокоения. Хотя я-то в нем не нуждалась. Если что-то и страшило меня сейчас, так это собственное спокойствие.
Я отперла кабинет (последние дни я бывала здесь часто и ключи носила с собой) и пропустила Ларкома вперед, чтобы закрыть дверь. Он рухнул за стол, уронил голову на руки.
— Рассказывайте. — Я уселась напротив. И поскольку он продолжал молчать
— заснул, что ли? — произнесла: — Итак, вы проиграли.
Он снова промолчал, только плечи дернулись — да, стало быть.
— Что с Тальви?
— Не знаю, — с трудом повторил он. — Я был с Альдриком… Эрденоне.
— А что с Альдриком?
— Убит… Город захвачен.
— Кем? — Не было смысла задавать два вопроса. Кто взял город, тот и убил Альдрика. Альдрик убит… о Господи!
— Вирс-Вердером, — почти прошептал он.
— Значит, Вирс-Вердер провозгласил себя герцогом?
— Нет, Дагнальд… — И, прежде чем я успела задать следующий вопрос, добавил четко и раздельно: — Они. С Вирс-Вердером. Объединились.
— Это невозможно. — Ничего глупее сказать я не могла
— Все так думали…
Нас прервал стук в дверь. Исполнялось повеление принести рыцарю поесть. Не Мойрой, против ожидания. Поднос приволокла одна из служанок, состоявшая обычно при госпоже Риллент, именем Берталь. И то сказать — Мойра бы такую тяжесть просто не сдюжила, Берталь же была вдвое ее шире, на голову выше, и каждая ее рука была толще Мойриной ноги. Похоже, заморенный и истощенный вид бедного рыцаря пронзил сердце всей женской прислуги, и Берталь в первую очередь На поднос было сметено все, что нашлось на кухне замка, а кухня в Тальви не мала и не бедна. Чего тут только не было — жареная утка (надкусанная), пяток селедок, шмалы сала, круг сыра, крынка с кашей, ломти початого сладкого пирога, вязка луку, яблоки, репа, яичница, вареная колбаса и свиной холодец — все это вперемежку с множеством кусков хлеба различной выпечки, от самого свежего до успевшего зачерстветь, и с присовокуплением кувшина темного пива, каковое обычно потреблялось слугами. Все это Берталь громыхнула на письменный стол Тальви, благо тот был дубовый и от такого святотатства не подломился. Рыцарь накинулся на еду, даже не поблагодарив свою благодетельницу (или благодетельниц, если считать меня). Берталь отошла и сострадательно уставилась на несчастного, подперев пухлую щеку кулаком.
— Ступай, милая, — сказала я, и Берталь со вздохом покинула нас.
Ларком жрал. Куда девались его аристократические манеры и стеснительность — он, кажется, вовсе забыл о таких достижениях цивилизации, как ложки и ножи — о вилках я уж и не говорю, и подгребал все руками. Что он ест, он тоже не разбирал. Меня чуть не замутило от такого зрелища, не знаю с чего, вырастала я не среди аристократов и видывала виды и похлеще. И вообще, какого черта я берусь осуждать голодного человека? Тут подумалось, что следовало бы предупредить его, что с большой голодухи много есть нельзя, заболеешь, а то вдруг он не знает… Одернула себя — должен знать, эйсанские братья — военный все же орден, чему-то их должны там учить, да и не так долго он голодал, наверное.
Первое время Ларком заглатывал все, что попадалось, молча, потом вперемежку с чавканьем и хрустом у него стали вырываться какие-то иные звуки, вероятно слова, но разобрать их не представлялось возможным.
Я подвинула ему кувшин с пивом.
— Выпей и не говори с набитым ртом, а то подавишься.
А если б он преждевременно подавился, я бы не узнала, что произошло. Никогда раньше я не обращалась к нему на «ты», но его это нисколько не смутило. Он хлебнул пива и вытер жирные пальцы о кафтан.
— А теперь рассказывай все как есть.
Он обмяк в кресле. Казалось, он сейчас заплачет, а может, развезло его от сытости. Говорить ему не хотелось, не то, что за прошлой нашей совместной трапезой, когда он блистал красноречием сверх всякой меры. Потом с трудом начал:
