— Быть по сему, — тяжело молвил король.
Едва только его губы сомкнулись, палач отошел на шаг, примерился и залепил Даллену пощечину — страшную, оглушительную, со всего размаха. Кого другого, пожалуй, и вовсе бы сбило с ног, но Даллен устоял.
Толпа, всегда и везде жадная до кровавых пыток и казней — впрочем, в Шайле очень и очень редких, — ахнула: слитно, протяжно, почти сладострастно. Еще бы — не каждый ведь день такое увидишь. Пощечина, нанесенная даже не рукою равного, а презренной рукой палача, — да подобного еще ни с одним дворянином не случалось. Позор несмываемый, неизгладимый ничем. Поистине вечный.
Нет, подумал Тэйглан, положительно в Шайле тоже знают толк в возмездии. Да и то сказать — если людям, которые чудом избежали гибели и знают это, выдать виновника того, что их едва не погубило, фантазия у них обычно разыгрывается просто безудержно, причем не по-хорошему.
Даллен резко, коротко выдохнул и поднял руку — но не к лицу, на котором пламенел след палаческой ладони, а к застежкам плаща.
— Сначала венец, — напомнил палач. — И перстень.
— Забыл, — ровным спокойным голосом ответил Даллен. Он сдернул с мизинца правой перчатки сердоликовый перстень с гербовой печатью, передал его подручным палача и снял с головы узкий золотой обруч — свою графскую корону.
Венец йен Арелла казался в огромной руке палача невероятно хрупким. Палач возложил венец и перстень на плаху и обнажил свой широкий меч. Тяжелый клинок быстро, как ртуть, выблеснул в солнечных лучах и всей своей мощью обрушился на тонкий обруч. Он не зря получал свои деньги, этот палач, — золотой венец разлетелся надвое. Еще взмах — и сердоликовая печатка раскололась под рукоятью меча.
Подручные быстро подняли с плахи обломки венца и перстня и швырнули их в костер. Нет больше графской короны йен Арелла — а то, что от нее осталось, ни один золотых дел мастер не возьмет даже в переплавку, пока преступное золото не будет очищено огнем.
Нет венца и перстня… и графства йен Арелла тоже больше нет. Есть земля, которую не зовут никак — до тех пор, пока не найдется для нее новый владелец, — а графства йен Арелла больше нет… нет больше для Даллена того замка, в котором он делал первые свои шаги… нет луга, по которому бежал по колено в росе… нет — и не было никогда… для него — не было… и дружины его, присягнувшей на его перстне, тоже не было… ни одной вассальной клятвы — все они умерли вместе с венцом, все ушли в небытие… и все люди, за которых он отвечал, для него мертвы — для себя и других они живы, но для него они умерли — потому что венца и перстня больше нет.
— Теперь плащ, — потребовал палач, и Даллен все с тем же застылым выражением лица расстегнул наплечные пряжки.
Алый с золотым шитьем плащ полетел в костер; белый дым взвихрил целый сноп искр. Шелк хорошо горит и почти не оставляет по себе пепла. Все верно — нет больше графского венца йен Арелла… а значит, и графства такого тоже нет… и плащ, где над вышитым гербом дома Арелла красуется прорезная золотая лента, означающая графское достоинство, Даллену йен Арелла носить более не пристало. Герб йен Арелла, его знамя, знак его рода… рода, которого больше нет… алый шелк вздохнул в пламени в последний раз, и незримый вдовий убор опустился на голову будущей жены несуществующего более графа йен Арелла — на ту, кого он так и не успел даже повстречать… сомкнули глаза их нерожденные дети — этого уже не будет, не будет никогда, это умерло, не сбывшись.
— Перчатки, — произнес палач.
Серые замшевые перчатки, расшитые алым и золотым, отправились в костер вослед за плащом. От костра повалил густой черный дым, пригнулся ненадолго к земле и вновь выпрямился, уставясь в небосклон.
И тоже правильно. Обнаженная рука — извечный знак подчинения, такой же внятный, как и непокрытая голова. Это граф вправе щеголять в перчатках — есть у него такая привилегия, — а простой дворянин Даллен йен Арелла не смеет прикрывать руки в присутствии короля и дворян знатнее себя.
Перчатки… нет тех, что сражались рядом с Далленом плечом к плечу — потому что в костре палача догорает его боевая слава, и ее больше нет… нет — а для Даллена и не было ее… не было никогда… мертвы для него все те, кого он успел заслонить, взметнув свой меч… пусть они живы — но не для Даллена… вот и еще часть его мира умерла — едва ли не самая внятная сердцу… и те, кто учил его сражаться, — их ведь тоже не было… никто никогда не вкладывал рукоять в его еще мальчишеские неловкие пальцы.
— Волосы, — скомандовал палач, и один из подручных ухватил Даллена за его длинные, достигающие середины лопаток волосы, сгреб их в жменю. Палач отсек их коротко, по самые плечи, даже не примериваясь. Длинные волосы — знак дворянского достоинства, а простолюдину Даллену волосы ниже плеч носить не полагается.
И это умерло тоже… умерло и стало нерожденным… друзья детства, приятели и недруги… равные!.. а вместе с ними — все привычки и обыкновения, все, из чего состоит повседневная жизнь… песни, которые он пел, и стихи, сложенные им, как и подобает дворянину, в честь прекрасных дам… прошлое умирало и становилось небывшим.
— Теперь ормхет, — распорядился палач.
Ормхет, длинную безрукавку в талию с широченными, по самую поясницу, проймами, носили в Шайле все — от мала до велика, от последнего нищего до короля. Шайл, так страшно преданный простолюдином Далленом, отказывал ему в праве носить ормхет.
Шайл… целый город со всеми своими улицами, переулками и площадями, башенками и шпилями, предместьями и рынками, нахальными уличными воробьями и горластыми котами-забулдыгами… он умер, его больше нет в мире Даллена — потому что и Даллена для Шайла больше нет… его не сталкивают вниз — его вышвыривают вон… вон, прочь, в никуда… горит в костре ормхет — и Шайл заволакивает густым тяжелым дымом, Шайла больше нет… и ничего больше нет… есть только Даллен… пока еще живой.
Пока.
— Рубаху снимай, — велел палач, отправив ормхет в костер, куда мгновением раньше бросил срезанные пряди волос.
Даже на рубашку права у Даллена не осталось. Нательная рубаха — одежда живых. Мертвым она ни к чему.
А теперь уже нет и Даллена. Такой человек больше не числится среди живых. Он мертв. Его обнаженное по пояс тело все еще стоит посреди эшафота — но это ничего уже не означает. Ровным счетом ничего.
— Стань на колени, — приказал палач, и тут с замковой башни грянул полуденный колокол. Палач затянул погребальную литанию. Спустя мгновение ее подхватила вся площадь. Никогда еще Тэйглану не доводилось слышать ничего более жуткого и зловещего, чем это отпевание заживо, — потому что отпевал Даллена весь город до единого человека.
