«И не волнуйтесь, если вас деликатно обыщут», — добавила Галина от себя. Впрочем, с какой стати и то, и другое — обыскивать и волноваться по поводу?
Ей принесли круглую пышную лепёшку и большую кружку тёплого молока с мёдом, всё свежее и очень приятное. Зажгли толстую свечу в плошке с ручкой. А потом наружный засов громко, прямо напоказ, задвинулся в петли.
— Монах ничего не сказал про окно, — тотчас пробормотала Галина, давясь предпоследним куском. Вскочила со стула и пошла проверять.
Задвижка была солидная, почти что пробой от правого до левого косяка, но поворачивалась и сдвигалась легко, стоило смекалку приложить. Галина толкнула створку и вдохнула узкую струйку цветочного аромата.
Далеко внизу был внутренний дворик, куда выходили все окна гостиницы. Там густела трава, порхали крупные светляки, неурочно цвела маттиола, двигались вразброд некие смутные фигуры, то роняя себя в плохо подстриженный газон, то шатко-валко поднимаясь с чьей-то помощью, то снова упадая назад уже не в одиночку. Доносились бренчанье струн и вкрадчивые голоса.
— Нравы, — посетовала девушка с нервным смешком. — Монастырские. Хотя, конечно, это гости. Тюремный дворик во время прогулки.
Ей стало почти смешно от всего непонятного — или в кружку было что-то добавлено?
Отошла от зрелища в раме, мигом разобрала постель, вымыла посуду и рот, сама ополоснулась. Вылила в прогулочный камешек все как есть помои — тот благодарно чавкнул, принимая. Переоделась в ночнушку.
Тем временем общество потушило все фонари, кроме одного, и в его мигающем свете цепочкой двинулось в дальний конец дворика.
«А это ведь там калитка в здешних укреплениях, — догадалась Галина. — Ничего себе даниилы заточники».
В это время некто узкий в чёрном отделился от компании и с ловкостью ящерки или гимнаста полез на стену бельэтажа прямо под её окнами. И проник — слава всем богам! — в соседнее.
«Никак домой прибыл, — сказала она себе. — Что за напасть такая!»
С силой захлопнула окно и затворилась намертво. Старинные переплёты — не современные, одним-единственным ударом всё стекло не выставишь. А если слюда или рог — то и осколки тебя не поранят. Умно.
Улеглась в постель, чудесно упругую, накрылась печворком. Закрыла глаза.
«Мигом выспаться — и к заутрене в этот двубашенный…»
Но едва ли не над ухом раздался гитарный перебор и не очень громкий, но звучный баритон:
Карра, сынок, это нимало тебе не ладья:
Спит на воде, как из ветвей заплетённый щит…
— Нет, не так, — поправил себя голос. — Размер не соблюдён и мелодия хромает. Сырых яиц не напились.
Далее следовало некое струнное бормотание, звоны, удары…
— Эй, вы мне спать мешаете, — Галина изо всей силы грохнула в стену кулаком, ушиблась, подула на костяшки.
— Я смиренно полагал, что игне — или даже сэнии? — понравится, — глуховато оправдались там.
— Две строчки вдохновения и целая повозка расстроенных ладов. Я на репетиции не покупаюсь.
— Вам требуется сразу серенада, — полуутвердительно заключил голос на самых бархатных тонах. — Или колыбельная?
— Толстые стены!
«Чёрт, надо было хотя бы кровать подвинуть на другую сторону, а теперь шарашить её по здешнему паркету неловко».
— Если сэния изволит слегка продлить своё бодрствование…
— Тогда что?
— Ваш слуга очень легко импровизирует. Правда, публика никогда не получала от него поделочного сырья — только ювелирно отточенное совершенство. Нет, не поднимайтесь с ложа и не отворяйте ставень. «Стукнул перстень драгоценный в переплёт окна». Простите, вырвалось у меня по аналогии.
Галина тихонько фыркнула.
— Не у вас — у рутенца по имени Блок.
— Но ведь отлично ложится на струны.
— Разумеется. Не хотите ли напрячь этим гитару?
— У меня виола. Пожалуй даже — виоль-а-амур, хоть и без смычка.
— Ясен пень… Понятно, в общем.
«Что я несу… Молоком, в самом деле, опоили? Или хлеб замесили из муки со спорыньёй».
— Никакой звукоизоляции, — пожаловалась вслух.
— Да нет, похоже, один из моих предшественников использовал сверло по грубому камню, с поперечной насадкой. Заделали же просто штукатуркой.
«И что я его выкаю. Навряд ли такой уважаемый субъект. И молод, судя по голосу».
— Виола — орудие менестреля.
— О, я отнюдь не придворный, в смысле, поэт, угревшийся при дворе. Уж скорее — бродячий студент. Музицирование даёт возможность легко общаться и недурной приработок.
— Вижу-вижу.
— Нет. Только слышите.
— Хочу слышать. Но не больше того.
— Вы правы. Без вашего грозного спутника вам лучше не рисковать, — ответил её незримый собеседник с какой-то совсем незатейливой интонацией. — Вы ведь так игривы от боязни.
— О-о.
— На самом деле без Орихалхо должно быть спокойнее, чем рядом. Такой совершенный воин не уйдёт, если имеется хотя бы тень опасности, но тогда и гнать бесполезно.
— Вы его знаете? Слышали?
— Слышал имя. Знаю всех ба-нэсхин. Морян то есть.
— Вы не готиец. Другой акцент, иные слова.
— Отчасти франзонец, в некоей мере из Вольного Дома, что в Вестфольде, малая толика скондства… Всего понемногу.
— А я-то огорчалась, что Орихалко сюда нельзя. И что заперли тут одну.
— Вы свободны. Отшельники запирают лишь своё одиночество.
— Я думала — только нас, женщин.
— Женщина куда более склонна к разрушению покоя. Как все, не бреющие бороды.
Со стороны кровати ответа на реплику не последовало.
— Вы заметили, что Орихалхо не пользуется бритвой?
«Как оружием или? Ну да, как вообще моряны. Ба-нэсхин, надо запомнить. Если бы вынул хоть раз — я бы просто опешила. Из-за папы тоже. Бритвы здесь только одного вида — опасные. В Лутении у него была целая коллекция: каждое утро намыливался помазком по самые глаза, шутил, что в Европе повывели этот инструмент, дабы не искушал на самоубийство. Мода ведь прямо была в девятнадцатом веке — горло резать».
— Незнакомец, а имя у вас какое?
— Нусутх.
— Правда?
— Это из одной вашей книжки.
— Помню. «Левая рука тьмы».
— Означает «неважно, ерунда».
— Да-да. И моё имя тоже «Нусут».
Ответ соединён с вопросом. В смысле — давайте обменяемся этими небольшими тайнами.
— Пусть будет так. Нусутх. Ничто. Нигель. Сифр.
— А песня мне будет? Та самая.
— Песня будет. Та самая.
И сразу — тихий, вдумчивый голос виолы, которая подбирает мелодию под слова:
«Карра, сынок, это нимало тебе не ладья,
только прочная чаша из бычьих кож,
чтобы краем черпать океанскую воду.
Впрочем, в шторм вонзается в море что нож,
круто держась на волне в любую погоду.
Карра спит на воде: из ветвей заплетённый щит
как мандорла овален, распёрт крестом,
продублён насквозь, будто шкура монаха,
просмолён, смазан жиром, что древняя плаха,
вёсла праздны, парус надут колесом.
Карра грезит, вешние припоминает края,
куда ты нацелен стрелой в молоко,
что стоят в сорока днях блужданий в тумане,
но и стоят того. Приплыть нелегко,
а отплыть — словно сдёрнуть повязку на ране.
Карра в древней утробе наши дерзанья хранит.
Видели острова на медных столпах,
в водной радуге мы били лосося копьём,
белых ягнят, подружившихся с чёрным козлом,
упасали от смерти в диких горах.
Карра грешных скитальцев направила в Тир-нан-Ог:
прямо в солнечный круг, семь лет напролёт,
изумрудные пажити, сладкие воды,
золотые пески, волос дикий мёд
тех красавиц, что ждали нас долгие годы.
Карра — бродяжья кровь: ни она, ни я так не смог.
Поднимаясь на борт, мужам дал я власть
рвущих косы печальниц оставить на взморье.
Но мотали клубки и бросали их в горе,
нам в ладони стараясь попасть.
Карра не поплыла — тянуло назад колдовство.
Намертво сей клубок к левой руке приник;
выхватив добрый меч, шуйцу я изувечил.
Мой иль её тогда услыхал горький крик?
Наземь пали не пальцы — живой человечек.
Карра расчислит маршрут — ведь знает только его.
Культя? Нет, не болит. Сиротски ноет ладонь,
помня нежность ресниц, атлас вечно юных щёк.
Сын, ты очень силён, но весла рулевого не тронь,
я и одной рукой приведу ладью в наш Тир-нан-Ог!»
«Что за странная песня. В самом конце я догадалась, что их вообще две, каждая со своими рифмами. Но это потому, что я засыпаю, сплю… и вправду вышла колыбельная….»
