— Это удочки, — пояснил он. — Упали. Свет, как всегда, не горит, удочки, как всегда, падают. Традиция. Па!
Тишина.
— Нам прямо, — сказал Зимин.
Они продвинулись через пыльную пещеру прихожей и оказались на кухне.
— Па! Ты где?
Зимин оглядел привычный порядок, царящий в помещении. Блестящий белый холодильник, блестящую плиту. Чайник с черными газовыми подпалинами. Вереницу засохших лещиных плавательных пузырей на газовой трубе. Консервную банку для горелых спичек, прикрученную к батарее. Табуретку с обмотанными изолентой ножками. Переводные картинки, Зимин сам их наклеил на холодильник, в двенадцать лет.
— Золотые рыбки? — Кокосов указал на переводки.
— Они.
— А почему голубые?
— Хранились в коробке с гуашью, впитали краску. Так и наклеил. Крепко получилось, до сих пор не отодрались. Интересно, где отец? Опять куда то ушел, наверное…
Зимин заглянул в холодильник.
Пусто. Совсем. Старая сушеная рыба, голавль, большой и вонючий, со страшными расшеперенными плавниками. Шереспер.
— Холодильник пустой, — заметил Кокосов.
— Видимо, не работает, — ответил Зимин. — Ладно, пойдем в мою комнату.
Они вышли из кухни и начали пробираться в комнату Зимина. С трудом, поскольку коридор оказался заставлен коробками с непонятно чем, причем заставлен от пола до потолка, приходилось протискиваться почти по стене.
В комнате было светло, шторы раздернуты, пыль. Книжные полки, диван, рабочий стол. Батареи выкрашены в желтый.
— Отец сюда не заходит, — пояснил Зимин. — Он только у себя сидит, а тут все по–моему. Все осталось, как было. Смотри.
Зимин указал на стол.
Старинный ученический стол, с давно съеденной полировкой, с обломанными ручками, с надписями, вырезанными в древесине. В центре стола печатная машинка.
— Не «Ундервуд», конечно, но тоже, — Зимин погладил машинку. — Фамильная. У меня бабушка машинисткой была, это ее. Я с детства привык к звуку клавиш. Сам что то клацать пытался. Я до сих пор каждую книгу здесь начинаю. А потом уж на компьютере. А это плоды трудов.
На стене над столом висела самодельная деревянная полка, собранная из грубых слабоструганых досок. На полке стояли книги. Четырехтомник. И еще одна, пятая, которая тоже выглядела самодельно. Кокосов сделал вопросительное лицо.
— Это черновик, — пояснил Зимин. — То есть не черновик, а вполне себе законченный роман. Мой дебют, можно сказать. Я сочинял его два года, почти каждый вечер. Мои друзья ходили в клубы, в походы, вообще… Они развлекались, жили полной жизнью. А я как папа Карло, между прочим. И зимой и летом. Летом еще на стройке, кстати, работал, чтобы принтер купить. Когда я закончил школу, я закончил и роман. Купил билет и отправился в Москву, бродить по издательствам.
— И?
— Рукопись отвергли. Это само собой.
— Двенадцать издательств? — спросил Кокосов.
— Нет, не двенадцать, всего два. А в третье взяли.
Кокосов сощурился, вглядываясь в корешки книг.
— «Место Снов»? — спросил Кокосов. — Интересно как…
— Ага. Так она называлась в первоначальном варианте. Редактору показалось, что не слишком фэнтезийно, а как то… С претензией, что ли. Поэтому поменяли название на «Зима в небывалой стране». Редактору показалось, что в этом есть игра.
— Она на самом деле есть, — сказал Кокосов.
— Может быть. Когда я в одиннадцатом классе ее сочинял, я не думал ни о какой игре, знаешь ли. Я думал о приключениях, о том, что мне интересен мир, который вот–вот случится… А он не случился.
Кокосов промолчал.
— Место Снов — это фантом, — сказал Зимин. — Вселенная моего детства. Которая умерла, когда детство закончилось. Все просто. Я закопал его и воздвиг могильный холм. А перед этим я вбил последние гвозди в крышку его гроба. Кокосов, я поставил точку. В прошлом году вышла последняя книга. Пятой не будет. Я устал, у меня болит голова, я хочу в Калининград, и у меня два недописанных взрослых романа. То есть идеи к ним, конечно. Я собираюсь отдохнуть, и тут являешься ты с какими то нелепыми фантазиями…
— Это не фантазии…
— Это фантазии! Кокосов, это фантазии! Если ты застрял в детстве, то это твои сугубые проблемы. А я в детстве не застрял, у меня другая жизнь. Другая! Я не собираюсь всю жизнь сочинять эти идиотские сказки! У меня обои на кухне облезли, мне их клеить, мне линолеум стелить…
Кокосов скептически покачал головой.
— Ты не согласен?
— Это неважно, согласен я — не согласен, — ответил Кокосов. — Все равно будет по–другому.
— Ты, Кокос, непробиваем, — Зимин усмехнулся. — Я тебе тычу в глаза доказательства, а ты упорствуешь. Ладно. Ладно. Тогда, многоуважаемые зрители, посмотрите налево!
— Это кто? — спросил Кокосов.
На стене висел плакат, изображавший мрачного мужчину в черных очках. Плакат был черно–белый, выполненный в модной пиксельной манере, большой. По низу плаката красовалась ярко–красная надпись.
«MarcusWolf. LeftSilense»
— Маркус Вольф, — прочитал Кокосов. — Левая тишина…
— Это моя группа, — пояснил Зимин. — Ну, разумеется, виртуальная. Постпанк. В седьмом, кажется, классе организовал. Разумеется, от тоски необъяснимой.
— Постпанк?
— Ну да. Одного чувака укусил овцебык, а ему ничего, он к укусам привык. Кажется, так. Мечтал, знаешь ли, быть музыкантом. На гитарке хотел бряцать, дабы девицы млели. Но не решился.
— А почему тогда «Анаболик Бомберс»? — поинтересовался Кокосов.
— Обычная редакторская правка. «Маркус Вольф» — это политика, а «Анаболики»…
— Почему именно так? Почему название такое? «Анаболические Бомбардировщики»?
— Потому что красиво, — ответил Зимин. — Знаешь ли, если ты успел заметить, я люблю красоту. С детства к ней особое пристрастие испытываю. Наверное, из за того, что сам вырос… в глубоких зыбях, если прилично выражаться. Красоты вокруг меня ощущался явный дефицит, вот и результат. Лара, мотоциклы, все прочее. А «Анаболики»…
Зимин подмигнул Вольфу.
— «Анаболики» это тоже история. В средней школе я начал ходить в качалку. Там все качались, как ненормальные. Ну и, само собой, были там граждане, скажем так, далекие от идеалов олимпийской морали. Злоупотреблявшие стимуляторами, если откровенно говорить. Одного, самого, кстати, гипертрофированного и страшного, звали Вова–Квадрат. В молодости он служил на «Су-27», потом увлекся бодибилдингом и перестал влезать в кокпит… Короче, у него на правом дельтоиде имелась татуировка — пикирующий «Су-27», гипертрофированно увешанный всевозможным вооружением. И соответствующая подпись.
