Потом, картинка сместилась, я отчетливо и ясно увидел бревенчатый дом, в котором провел почти все лучшие дни своего детства. Я и сейчас сидел там одиннадцатилетним пацаном, и внимательно слушал, что говорит мне дед.
Даже не напрягая слух, я, спящий, услышал все, что говорилось этому пронырливому сорванцу с вечно поцарапанными коленками.
— Вот ты удивляешься, когда я начинают ворчать, если вы войнушку затеваете, — мерно вещал дед, выстругивая заточенным до бритвенной остроты ножичком, очередную затейливую фигурку. К этому хобби деда я привык настолько, что сам уже давно начал высматривать в лесу сучки затейливой формы. Дед меня за это хвалил, и каждый такой сучок неизменно превращался в такое великолепие, аж дух захватывало. Просто удивительно было, как из простого куска дерева может получиться такое. На все мои вопросы дед отвечал неизменной фразой: если как следует присмотреться, фигурка уже внутри, а я просто отсекаю все лишнее. И обязательно усмехался в бороду. Но как я ни всматривался в эти деревяшки, увидеть в них фигурки не получалось. Дед всегда утешал и обещал, что со временем, и я научусь видеть, надо только упорно тренироваться. — А знаешь, почему я ворчу?
— Нет, деда.
— То-то и оно что не знаешь. Страшная война вещь, что б в нее играть, слишком страшная. Вот ты все расспрашиваешь, как на фронте было, а что я могу рассказать? Это видеть надо. Да и не расскажешь всего мальцу вроде тебя. Враз сон потеряешь. Эх, да что там! Я-ить и сам, хоть и лет уже столько минуло, а и то нет, нет, да и проснусь с криком, когда присниться.
— А что присниться? — Ухватился я сразу.
Дед усмехнулся, зная, что сам виноват, теперь не отстану.
— Вот ведь сорванец. Ну да ладно, расскажу малость. Ты уж достаточно взрослый. Кое-что знать должон. Только нос-то не задирай, не задирай. Не настолько взрослый.
Он замолчал, так и этак крутя перед носом не доструганную деревяшку. Я молчал, затаив дыхание. Знал, стоит мне сейчас ляпнуть не то и прощай все рассказы. Дед сразу цыкнет сурово и прогонит на двор. Наконец дед увидел что хотел, довольно сощурился и осторожно сделал надрез.
— Страшно на войне. Очень страшно. Не потому что тебя убить могут, нет. К этому как раз привыкаешь… Страшно, когда убивают твоих друзей. Тех, с кем ты еще только утром курил пополам самокрутку. Вот к этому привыкнуть нельзя. Были, правда, и такие кто привыкал, только знаешь, Максимка, не оставалось в них ничего человеческого. Так, скорлупа одна. Вот вроде есть рядом с тобой человек, видишь его, а все равно, что и нет.
— А разве бывает такое?
— Бывает. — Дед усмехнулся. — Еще как бывает. Посмотришь такому в глаза и дрожь берет. Словно смерть оттуда выглядывает. И самое страшное, когда понимаешь что и сам можешь таким стать. Вот чего я сильно боялся — стать одним из них.
— Но ведь не стал?
— Не стал… Хотя и был близок к этому…
— Деда, ну расскажи. — Взмолился я, видя, что дед надолго замолк.
Дед встрепенулся, отвлекаясь от каких-то неприятных воспоминаний. Потом отложил в сторону недорезанную фигурку и очень серьезно посмотрел мне в глаза.
— Расскажу, Максимка, расскажу. Для того и разговор начал. Тот страх, о котором я уже рассказал, на войне преследует каждого. Но есть и кое-что пострашнее.
— Убивать? — Выдохнул я.
— Нет, не убивать. Хотя… да, убивать. Но убивать не врагов, которые сами готовы тебя убить, а убивать тех, кто верит тебе.
В его внимательно рассматривающих меня глазах, я в какой то миг увидел свое отражение. Губы дрожат, глаза как блюдца, разве что слез еще нет.
— Не понимаешь. — Кивнул дед. — Какой ты счастливый, Максимка. Хотел бы и я… Ты же помнишь, что я два года партизанским отрядом командовал? Вот там-то я и познакомился с настоящим страхом. Я ведь уже тогда седым стал. Первая седина после Курской Дуги появилась. После того ада, думал уж ничего страшнее не будет… Ан нет, ошибся. Молодой я тогда был, двадцать годков всего, а пришлось взять на себя отряд. Вот вы, как войнушку затеваете, бывает, передеретесь даже, кто командовать будет. Сопляки. Командовать на войне, это в первую очередь означает посылать на смерть. Хладнокровно, без колебаний. И ты знаешь, что те, кого ты обрек на смерть тоже это знают. Но идут. Идут, потому что велит долг. Но тебе от этого не легче. Ты понимаешь, что по-другому нельзя и отдаешь приказ. А потом, глотая слезы, смотришь на нашпигованные свинцом куски мяса, которые даже телами назвать уже сложно…
— Деда, не надо, мне страшно. — Я едва не разревелся, только слова деда о том, что я уже взрослый удерживали меня от такого позора.
— Нет, сорванец. Ты хотел послушать про войну, так слушай. Чем раньше узнаешь правду, тем лучше… И это не самое страшное. По настоящему страшно, когда ты посылаешь преданных людей не просто в бой, а на смерть. Ты говоришь: так надо. И человек тебе верит. Он не понимает, почему он должен умереть, но идет. Идет, потому что верит тебе. А ты даже в этот момент, не имеешь права рассказать ему, для чего нужна его смерть. Иногда ты и сам не знаешь, будет она напрасной или нет. Ты просто отдаешь приказ. Но даже если эта смерть не напрасна, ты все равно не находишь себе места, вспоминая глаза этого человека… Даже когда ты знаешь для чего нужна была его смерть, ты повторяешь себе: а он не знал… Да, можно говорить что он погиб за Родину, защищая свой народ, но… Он знал что защищает Родину. Только он не знал… так и не узнает, была ли смерть не напрасной… Вот что значит командовать…
— Деда, я больше никогда, слышишь, никогда не буду играть в войнушку. — Я все-таки не выдержал и разревелся, размазывая по лицу слезы и сопли.
— Ну, ну… Не надо так, малыш. — Дед мягко привлек меня к себе и прижал к широкой груди. Его густая борода щекоталась и колола одновременно, но я старался не замечать этого. В объятиях деда так спокойно, тепло и уютно, что я сразу стал забывать страшный рассказ. Дед понял это, и не дал мне забыть. — Просто, Максимка, если настанет такой момент, не вини командира. Пойми, что ему не легче… Ему намного, намного труднее…
— Я обязательно запомню, деда.
Сон резко оборвался. Не понимая, почему так ноет спина, я потянулся и сообразил, что до сих пор нахожусь за столом. Правда заботливый Невид подсунул мне под голову подушку, но все равно спать сидя, изогнувшись крючком, все же не лучший способ как следует отдохнуть перед тяжелым днем. Я протяжно зевнул и вспомнил сон. Да уж, как всегда кстати. Ну, дед, ну пройдоха, все рассчитал! Мне определенно стоит гордиться, что у меня был такой дед! Надо завтра перед Грязнулей извиниться. Меня ведь именно и насторожило, что после некоторых рассказов, он потом мучается, не зная, куда себя деть и старается не встречаться со мной взглядом. Наверное, ему и впрямь несладко было. Завтра с утра так ему и скажу.
