Город все же не так беспечен, как выглядит издали: от несуществующих ворот широкая улица ведет к красочному дворцу, так это выглядит, но справа и слева высокие каменные стены с легким уклоном, чтобы сброшенные камни и бревна набирали скорость, подпрыгивали и вламывались в нежеланных гостей по траекториям, которые не предугадать.
Дворец впереди сверкает и сияет под солнцем с виду беспечно, но множество окон начинаются с высоты третьего этажа, да и то слишком узкие, чтобы в них пролезть, зато из них удобно стрелять и тыкать пикой, если кто сумеет забраться так высоко.
Я шел, стараясь не слишком таращить глаза по сторонам, это выдаст чужака, но нельзя и держаться бесстрастно, как сыч, все-таки столица, праздник и веселье, много доступных женщин, хорошего вина и всяческих развлечений, о которых бедные солдаты на окраинах могут только мечтать. Меня то и дело хватали за рукава, назойливо предлагали местный товар, я рассеянно улыбался, но смотрел поверх голов: сюда на окраину выплеснулись самые настойчивые и с дрянными вещами, а настоящие купцы там дальше, ближе к центру. У них дороже, но у них и качество…
Сердце тревожно и радостно екнуло: впереди церковь, настоящая церковь, стены чуть ободраны, но сохранилась достаточно хорошо, хотя ремонта не видела давненько…
Я осторожно приоткрыл дверь, заглянул, сердце болезненно сжалось. Все помещение заставлено ящиками, отдельными стопками лежат туго набитые мешки, в углу сложена рухлядь, обломки мебели.
Тихонько прикрыв дверь, я отступил на цыпочках. Из-за угла доносится постукивание железа по камешкам. Я увидел согнутого человека в черной одежде, он с кряхтением вгонял в землю лопату и с трудом поднимал жирные комья земли.
Я подошел сзади, громко топая, чтобы не напугать и не получить лопатой по гроссграфьей харе. Человек продолжал копать, как я понял, яму под могилу.
– Бог в помощь, – сказал я.
Он медленно обернулся, старый, как я и предположил, лицо усталое, но интеллигентное, глаза умные и, как бы это сказать, человека грамотного и даже начитанного.
– Спасибо, – ответил он тихим голосом, – давно я не слышал, чтобы упоминали имя Создателя.
Я отмахнулся.
– Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное.
Он посмотрел очень внимательно, подумал, прежде чем ответить:
– Похоже… вы верите в Господа?
– Бог есть, – ответил я, – но сказать «я верю в Бога» – это уже богохульство.
Он, как мне показалось, чуточку смутился.
– Вы слишком грамотны для рыцаря, сеньор.
– А вы для могильщика, – ответил я.
Он помедлил, пальцы сжались на древке лопаты, после долгой паузы проговорил глухо:
– Я не всегда был могильщиком.
– А я не всегда был рыцарем, – сказал я. – Продолжим дальше? Господь, сотворив мир, сказал, что это хорошо. Что бы он сказал теперь?
Священник вздохнул, развел руками.
– Царствие Божие внутри нас. Потому не так важно, в каком состоянии церковь. К Господу приходят не экскурсии с проводником, а одинокие путешественники. Нужно ждать и молиться. Молиться и ждать.
– Самую большую, – заметил я, – и самую искреннюю часть наших молитв составляют жалобы. А еще просьбы: дай, помоги, сделай!.. Мне кажется, человек не заслуживает Бога. Во всяком случае, в этом королевстве. Я сужу хотя бы по тому, во что превратили церковь!.. И чем приходится заниматься вам.
Он перекрестился, поглядывая на меня все еще опасливо.
– Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.
– Бог, – сказал я жестко, – который нас создал без нас, не может спасти нас без нас.
Он проговорил тихо:
– Молиться надо не о погибели грешников, но об их раскаянии!
Я покачал головой.
– Заповеди «не убивай» отнюдь не преступают те, которые ведут войны по велению Божию. Или в силу Его законов наказывают злодеев смертью. И Авраам не только не укоряется в жестокости, а напротив, восхваляется за благочестие потому, что хотел убить сына своего не как злодей, а повинуясь воле Божией.
Он прошептал испуганно:
– Сын мой, кто ты?
– Человек, – ответил я горько, – нащупывающий тропку в темноте. Могу и оступиться… Но все равно пойду.
– Блаженны милостивые, – сказал он предостерегающе, – ибо они помилованы будут.
Он умело оперировал словами того же Писания, но память моя пригодилась, я возразил с жаром:
– Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят. А эти гады все разорили!.. Господь слишком добр и милосерден, но его паладины могут проделать эту работу за Господа!
Он вскрикнул:
– Опомнись! Господь будет против.
– Это он вам сам так сказал? – потребовал я и, не дожидаясь ответа, сказал грубо: – А вот нам он говорит иное.
Он со страхом смотрел мне в лицо.
– Сын мой… кто ты? Почему так интересуешься… очень уж не мирскими делами?
Я ответил сумрачно:
– Я из тех краев… как бы это сказать, где влияние церкви все еще… все еще, да. Потому удивлен несколько. И даже весьма.
– А-а-а, – протянул он несколько разочарованно и в то же время с облегчением. – Да, в дальние уголки королевства еще не проникла нынешняя мода на черные мессы.
– Черные мессы? – переспросил я. – И здесь, в столице? Я слышал про них в Тарасконе… А здесь что, их много?
Он безнадежно махнул рукой.
– Столица… Где аристократы, там и черные мессы. Бравада против короля, бравада против Создателя… У аристократов самый высший шик – плюнуть в лицо Господу!
– И поцеловать Сатанаила в зад, – добавил я.
Он отмахнулся уже несколько увереннее.
– Да это все мелочи, ритуалы… Главная беда, что сошли с дороги, указанной Господом нашим.
– Я видел странный храм, – сказал я, – даже не понял, что он напоминает…
– На холме, окруженном оливами?
– Нет, на берегу реки. К нему ведет широкая лестница.
Он кивнул, лицо омрачилось.
– Поздравляю, сын мой. Ты увидел наихудший культ язычества. Самый дикий и кровожадный. Он запрещен, однако каждую ночь к нему приходят сотни горожан. Среди части аристократов считается хорошим тоном поклоняться тамошнему божеству Тарросу.
– Человеческие жертвы? – спросил я напрямик.
Он снова кивнул.
– В основном детей. Что делать, у бедняков их много… Одни не обращают внимания, когда у них крадут, все равно больше остается, у других можно купить младенца за медную монету. И то лучше, чем топить ненужного ребенка.
– Ничего себе нравы, – пробормотал я.
– Ниже, – сказал он печально, – уже и падать некуда.
– Ниже всегда есть куда, – возразил я, – да только Господь примет меры раньше.
Он взглянул с некоторым испугом.
