– Вот как? – Император с облегчением нахмурился, ему наконец явилась видимая причина для негодования. – С чего бы это я стал миловать казнокрадов и пройдох?!
– Ну так, извольте снизойти, ваше величество, этот мануфактурщик Абрамов – продувная бестия, из выкрестов – пишет, что вина его умаляется тем, что те штаны-де удобны и сносу не знают, куда лучше форменных, а потому морякам от них для службы прямая выгода.
– И что ж, сие правда?
– Истинная правда, ваше величество, – подтвердил Игнатьев. – Мануфактурщика этого до крещения Исааком Аврамовичем Леви звали. Так матросы штаны его прозвали «левисами». Ну вроде как «паруса Леви». Шутники-с.
Император оглядел кабинет. Сейчас вся строгая роскошь апартаментов была ему отвратительна. За окнами Зимнего дворца, покрываясь тонким ноябрьским ледком, замирала Нева, унылой волчицей подвывал холодный ветер, а ему нестерпимо хотелось в весну, в Царское Село, гулять по тенистым аллеям, обняв за талию его несравненную, наполненную жизненным огнем Сашеньку. Но, увы, дорога в прошлое заказана даже могущественным земным царям…
Император обмакнул перо в чернильницу и аккуратно вывел на листе выбеленной бумаги изящный вензель, двойное «А» – Александр и Александра. Вывел, хмуро поглядел на него, еще раз макнул перо и тщательно, чтобы никто не видел следов его слабости, зачеркнул монограмму. Долг государя требовал от него справедливости, и для личной боли здесь не было места.
– Надворному советнику Линькову срок каторги оставить без изменений, дабы наперед знал, как у державы воровать. Касательно же мануфактурщика, – Александр сделал паузу, – в словах его имеется резон. Если и впрямь «левиса» его столь хороши, пусть и далее их для флота шьет, но только с прибыли его стоимость парусов вычесть так, будто они были новехонькие, а затем еще и десять тысяч штрафу наложить, чтобы впредь жулить неповадно было.
– Так ведь выкрест же… – ошеломленный царским решением, напомнил капитан 1-го ранга.
– Мне все едино, – оборвал его император. – Мой подданный, стало быть, россиянин. – Александр II вновь потянулся пером к чернильнице и, поймав себя на мысли, что опять желает изобразить заветный вензель, резко одернул руку. – Еще что-то? – Он поглядел на Игнатьева, стоявшего с закрытой сафьяновой папкой в трех шагах от ампирного стола. Он казался ему свидетелем этого маленького преступления перед имперским величием, свидетелем его невольной слабости.
– Нет, ваше величество.
– Так чего же вы ждете, любезнейший?
Флигель-адъютант почти жалобно поглядел на государя, подсознательно чувствуя его настроение и вместе с тем вынужденный повторять то, о чем подробнейшим образом докладывал всего минут десять назад.
– Жду ваших распоряжений относительно проекта адмирала Краббе. – «Я уже имел честь докладывать вашему величеству», – хотел, было сказать он, но, проглотив начало фразы, продолжил как ни в чем не бывало: – Канцлер Горчаков передал на ваше рассмотрение проект адмирала Краббе. В ответ на слезную просьбу президента Северо-Американских Соединенных Штатов Авраама Линкольна тот предусматривает отправить крейсерские эскадры контр-адмиралов Попова и Лесовского к Тихоокеанскому и, соответственно, Атлантическому побережью Америки для пресечения морского подвоза, организованного англичанами с целью поддержки мятежников-южан. Горчаков пишет, – напомнил флигель-адъютант, – что позиция, занятая Англией в польском вопросе, диктует необходимость эффективных и незамедлительных мер противодействия, одной из коих может стать поддержка господина Линкольна.
«Авраам Линкольн, – про себя повторил Александр II. В самом этом имени ему слышалось что-то неприятное. – Авраам Линкольн, тьфу-ты, напасть – Аврамов и Линьков!»
– И что же? – раздраженно поинтересовался император. – Сей президент и впрямь слезно просит?
– Ваше величество, Южные штаты торгуют хлопком, табаком, маисом и прочими дарами природы, однако же почти не имеют своего производства. Южане весьма богаты, слывут аристократами Америки, и англичане с немалой выгодой для себя продают им оружие, боеприпасы и военное снаряжение. Если бы не эти поставки, восстание конфедератов, как именуют себя южане, закончилось бы, едва начавшись.
В своей просьбе на высочайшее имя, ваше величество, господин Линкольн пишет, что, следуя вашему примеру, он желал бы сделать свободными негров в своей стране, как и вы – российских крестьян.
Александр II заметно нахмурился. «Авраам Линкольн – Аврамов и Линьков, – рифмовалось у него в голове. – Этот североамериканский выскочка, быть может, и не глуп, но уж точно бестактен.
Конечно, невесть откуда возникшее желание заморского президента следовать русскому царю в деле освобождения подданных – топорная лесть. Но сравнивать русских крестьян с какими-то дикими африканцами – ну, уж это слишком! Его народ от дедов и прадедов наследовал такой строй, и помещик, когда он не лютый зверь, а людям своим – истинный хозяин, им не только барин, но и отец родной! Негоже их с туземцами равнять! Коли пришел срок сие положение отменить, то потому что времена изменились…»
Флигель-адъютант смотрел на императора в ожидании ответа, но тот не торопился. Его помыслам не хотелось возвращаться к президенту Аврааму Линкольну, который неким чудодейственным образом слился в монаршьем сознании с парочкой отменных прохвостов и оттого был еще более неприятен. Мысли государя все так же уносились в аллеи Царского Села. Александр II вспоминал, как впервые сжал юную фрейлину в своих объятиях, и та прильнула к его широкой груди, дрожа всем телом.
Это было на берегу пруда. Где-то далеко громыхала Крымская война, а он шел и рассказывал юной спутнице о Чесменской битве, в ознаменование которой посреди царскосельских вод красовалась величественная, украшенная рострами[34] мраморная колонна. «Все это осталось в прошлом, и продолжения не будет!» Император поднял глаза на флигель-адъютанта, немо ждущего его слов.
– Некогда Георг III, король Англии, прислал прабабке моей, Екатерине Великой, письмо, умоляя отправить 20–30 тысяч казаков для подавления мятежа в его американских владениях. Екатерина отказала ему и, более того, велела российским кораблям всяким способом прорывать морскую блокаду, которую британцы вознамерились устроить своим мятежным колонистам. Много ли проку было России от этой помощи американским мятежникам?
Игнатьев замялся.
– Не припомню, ваше величество.
– Вот и я не припомню. – Император несколько раз сложил исчерканный лист бумаги, решительно встал из-за стола, подошел к канделябру и поднес безгласное свидетельство своего душевного смятения к вздернутому сквозняком пламени свечи. Бумага быстро обуглилась и вспыхнула. Подождав, пока она почти догорит, император бросил доедаемый огнем листок в бронзовую пепельницу и скрестил руки на груди, немедленно становясь похожим на собственный портрет, глядевший на посетителей в тысячах кабинетов тысяч присутственных мест.
