Умбекка жадно схватила карточку.
— Бал! — воскликнула она и прижала карточку к кулону — кругу Агониса, лежащему на затянутой в черный креп груди.
Фиваль улыбнулся:
— Рад видеть, что вы — женщина набожная. Полагаю, что между вами и командором не будет никаких препон.
— Никаких?
На этот вопрос капеллан не ответил, но он не выходил из головы Умбекки всю последующую луну, пока она готовилась к балу. Умбекка впервые так много думала о человеке, который столь сильно занимал умы простых жителей деревни, — о командоре. Правда ли все, что болтали об этом старике, страдавшем подагрой?
Но Умбекка надеялась на встречу с человеком ярким, блестящим — вроде капеллана Фиваля.
Как только Эй Фиваль вернулся в проповедницкую, ему сообщили, что с ним срочно хочет встретиться молодой лейтенант из охраны командора. Лейтенант сообщил капеллану, что командор ведет себя несколько странно.
Эй Фиваль поджал губы. Новость эта его порадовала. Ведь все планы напрямую зависели от командора. Но с другой стороны — что бы это значило — «командор ведет себя странно»? С тех самых пор, как командор поселился в проповедницкой, он не покидал комнаты, в спешном порядке обставленной в соответствии с его требованиями. Страстные молитвы, что они с капелланом читали вместе в карете, остались в прошлом, как и чтение книг «мисс Р». Старик часами просиживал в своей комнате в темноте, хотя и требовал, чтобы капеллан принес резной светильник, что был подвешен в карете. По распоряжению командора светильник горел постоянно. Свет был нужен командору не сам по себе — он не поднимал забрала. Нет, видимо, его просто успокаивал треск горевшего в светильнике масла.
Тихое, постоянное, неотступное змеиное шипение.
А в большом зале лектория несколько молодых рекрутов настилали новые полы. Еще более оживленно шел ремонт в гостиной этажом выше, где предполагалось дать бал. Мешал ли командору весь этот шум? На цыпочках, почти не касаясь пола, капеллан направился к комнате командора, но лейтенант окликнул его и сообщил:
— Господин капеллан! Он там!
Капеллан обернулся. С изумлением проследовал взглядом за указательным пальцем лейтенанта.
— Лейтенант, не хотите ли вы сказать…
— Он сидит за письменным столом. Говорит, что у него там теперь штаб.
— Но свет!
— Говорит, что ему не обязательно смотреть, господин капеллан.
Эй Фиваль вернулся к лейтенанту. Они вместе быстро шагали по обшарпанному коридору, идущему вдоль одной из боковых стен здания. «Это все из-за запахов», — решил капеллан. В проповедницкой удушливо пахло краской, лаком и клеем для обоев. Наверное, командору просто стало дурно.
— Он не бредит? Не говорит ничего бессмысленного?
— Нет-нет, господин капеллан. Он такой счастливый! Говорит, что хочет, чтобы вы снова читали.
— Он сошел с ума! — вырвалось у капеллана. Однако он тут же улыбнулся и сказал своему спутнику: — Лейтенант, моей последней фразы, вы, естественно, не слышали.
Сплю ли я сладким сном или бодрствую —
Он не спит, о грехах моих плачет.
Я тружусь, я молюсь, я безмолвствую —
Он не спит — о грехах моих плачет.
Оттого, что ему не плачу я любовью,
Его сердце всегда обливается кровью.
Умбекку теперь не покидало ощущение счастья.
Стройный хор голосов звучал на фоне солидного баса органа. Музыка, молящая, но торжественная — эта звучная музыка, казалось, поднималась из бездонных глубин, чтобы приподнять и донести голос поющих до небес. Мелодия лилась и мчалась к самой Вечности.
Умбекка стояла, расправив плечи, в своем лучшем креповом платье и держала перед собой канторат — сборник молитвенных песнопений. Умбекка обожала эту небольшую книгу, гордилась ее кожаным переплетом, где в круге Агониса были вписаны ее инициалы. Ей даже не нужно было смотреть на ароматно пахнущие страницы с мелким шрифтом.
Он нас не покинул, он вернется к нам вновь,
С любимой своей разожжет в каждом сердце любовь!
Слова эти возвращали Умбекку в детство, вместе с ними наплывали воспоминания, как они с Руанной, в одинаковых кружевных платьицах, были как «две горошинки из одного стручка», «эти славные девчушки Ренч». О, как она веровала тогда, стоя рядом с матерью в Большом храме, какие восхитительные, торжественные звуки переполняли ее душу, как они царили в громадном храме, как звали к славе бога Агониса.
Умбекка бросила взгляд на витражное окно вверху, над алтарем. Увидела потрескавшиеся оконные переплеты, но тут же подумала о том, что не долго им уже оставаться такими. Скоро тут все починят. Ирионский храм уже начал обретать былое величие. Глаза Умбекки затуманились слезами. Беспощадный свет сезона Агониса, проникая сквозь разноцветные стекла, смягчался, становился милосерднее.
Джем стоял на костылях рядом с теткой. Он не без труда удерживался на ногах, но отказался садиться, когда все стояли. Он еще плохо помнил слова песнопений и даже по канторату плохо ориентировался — терял нужные строчки. В таких случаях он поступал просто: открывал и закрывал рот, а сам в это время осматривал храм.
Со времени прихода в деревню синемундирников для Джема это было пятое по счету посещение храма, и произошедшие здесь перемены изумили юношу. В храме было чисто и светло. Заросли плюща и паутина исчезли, стены кто-то заботливо выдраил добела. Своды зала и портика подперли обструганными столбами. Тетка с гордостью сообщила Джему, что за работу здесь уже принялись лучшие агондонские мастера.
Взгляд Джема устремился к алтарю, за тяжелый, огромный круг Агониса, за каменную кафедру, взметнувшуюся над прихожанами. На кафедре лежала раскрытая книга, приготовленная для капеллана. Джем посмотрел выше, еще выше, выше витражного окна, изображавшего сцену Пророчества… на своды потолка…
Юноше стало страшно. Он закачался.
— Джем! — прошипела тетка.
Последнее песнопение было из «Песен Победы», где говорилось не только о том, что вера агонистов — самая истинная, но и то, что со временем она распространится по всему миру.
Синь небесная, зелень травы,
Солнца луч, как улыбка любви.
День настанет — я сам
Улечу к небесам,
И назад ты меня не зови.
«Зелень травы»? О чем это они поют? Уж не о деревенской ли лужайке?
Но он придет
И победит,
И мы придем
И победим
Во имя его!
Во имя его!
Час пробьет — люди мира всего
Хором имя восхвалят его!
Возглавлял хор прихожан бледный молодой офицер в синем мундире с наметившейся лысиной — взявший на себя роль регента при проповеднике Эй Фивале. Когда песнопения были допеты, а прихожане расселись по скамьям, капеллан — который, похоже, пока предпочитал называться капелланом — взошел на кафедру. Поверх его обычного черного костюма на нем была небесно-синяя мантия с длинными просторными рукавами. На голове у него красовалась какая-то замысловатая шляпа.
