Кам как-то странно посмотрел на Турана и даже, казалось, слегка покраснел.
— Спасибо, — вдруг произнес он. — Ты не даешь забыться.
— Я не специально.
— Я знаю. Тем не менее. И хорошо выспись, завтра мы снова выезжаем.
— Как? Ты же говорил — два дня отдыха.
Ирджин поднялся и, пройдясь по комнате, встал за спиной. И ощущение человека, который находится так близко, заставляло нервничать. Заставляло бы в иной ситуации, но не сейчас.
Похоже, нечаянный вдох и вправду многое изменил.
— У вас в Кхарне играют в тлень? Это когда ты ловишь тлеющую деревяшку и быстро перебрасываешь ее другому, чтобы не обжечься.
— Не играют.
— Но принцип ясен? Так вот, мне свалился такой вот тлень. И хорошо бы его перебросить тому, кто сможет удержать.
— Понятно: завтра утром мы срываемся как оглашенные и двигаемся…
— На праздник, мой друг, на праздник. Обидно ведь будет пропустить гуляние, посвященное мировой со скланами. К слову, тебе ведь не доводилось встречать крыланов? Так что радуйся, Туран, редкая возможность. Всевидящий сегодня щедр на редкие возможности.
Бритва последний раз коснулась верхней губы и подостывшая вода смыла остатки мыла.
Что ж, пусть будет так. А на склан и вправду любопытно будет посмотреть, узнать, сколько правды в картинках из книги Ниш-Бака.
Хотя в этом мире с правдой как-то сложно.
И человеку разумному, который по делам торговым или иной надобности собирается посетить землю, обитатели коей отличны языком и нравами, следует нанять человека, речь их разумеющего и в обычаях сведущего, дабы не вышло словом ли, делом оскорбить либо же оскорбленным быть.
«Наставления для людей торговых, паломников либо же иных, кои жаждут Мхат-Ба узреть с пользой и разумением», Дарьями Кар-Ша, библиотека Байшарры.
Не знаешь, что делать — устрой байгу.
Пословица.
Окруженная холмами, разделенная рекой, долина Гаррах была невелика и с виду неуютна. Пограничный ельник, темный и влажный, спускаясь, сменялся редким ольсом, ну а тот в свою очередь исчезал, отступая перед безбрежной гладью.
Вот она, долина Гаррах, молоко в чаше владетельного князя Аррконы, Юкана и Таври, светлейшего Ырхыза; пористый мрамор гробниц Ун-Кааш; жженый сахар «Лунного шатра», что сластит эту смесь вина и крови, которую пьют люди. Пьют и льют, щедро, бездумно, подкармливая землю: пусть родит, прорастает ненавистью, снова живет и снова отходит в мучительной агонии.
Странные мысли, ведь нынче здесь мир. Вот только чудится, что не наст хрустит под копытами, а кости. Белые-тонкие-хрупкие-слюдяные-рваные-обугленные…
… крылья. Красное-дымное и пока еще живое хлещет по броне, руками и лицу. Слепит.
Элье отчего-то именно это вспомнилось — как кровь, высыхая, залепляет веки и склеивает ресницы. А свет, скатываясь по кольчужным колечкам, падает и рассыпается комьями грязи. Браан же летит огненной струной, взрезая железное плетение, толстую поддевку и мягкую плоть.
— Слава тегину! — заорали глашатаи, прогоняя морок. Взвыли рога, и замерший было караван тронулся в путь.
Элья, вцепившись в луку седла, зажмурилась. Еще бы уши заткнуть, чтобы не слышать. Шепчет Гаррах насмешливо и обиженно, то детским голоском, то воем или громким, но неразборчивым причитанием. Хранит скрежет и стоны, оставшиеся с лета и нынче основательно вмерзшие в землю.
Нет, это не стон, это смех Гыра.
— Элы. — Ырхыз, придержав коня, хватает за поводья. — Я не хочу, чтобы ты отходила далеко, слышишь?
Слышит. И Морхай тоже: этот точно проследит, чтобы приказ был исполнен; и Гыры, вон переглядываются, кривятся презрительно, отворачиваются.
— Тогда всё было по-другому. А теперь здесь… странно. Или так и было всегда, Элы? Я не помню. Я теперь многого не помню про Вед-Хаальд. Хотя может и к лучшему? — Тегин ежится и поднимает воротник шубы. От ветра укрывается или прячется, чтобы не заметили, что ему плохо?
Ему? Ну да, и этот мальчишка тут был. И летел, пригнувшись к конской гриве, втаптывая в грязь зыбкий свет, захлебываясь раскаленным воздухом. Летел, спешил на копья, на хлысты, на кровь. Ему, наверное, тоже ресницы склеивало — длинные ведь.
А дорога стекает вниз, пробиваясь сквозь сугробы. И вот уже окрестные холмы поднимаются стенами чаши, той, которая с молоком, мрамором-льдом и жженым сахаром.
Люди примолкают, ветер тоже. Мирно здесь. Усмиренно.
И снова обман. По-прежнему сидит на паутине реки паучиха-крепость Вед-Хаальд, и высоки стены её, пусть и изъязвленные неровной свежей кладкой. Хищно наблюдают глаза-башни за новой факторией, что строится спешно и бестолково, да за множеством наирских шатров.
Торчат из земли гербовые копья с конскими хвостами, штандартами да флагами. Держатся в отдалении, сбившись в разношерстное стадо, фургоны да возки. Горят костры, растапливая снег и разрушая первое, обманчивое впечатление чистоты.
А чуть в отдалении от всеобщей сутолоки, на расчищенном поле неуклюже встает еще одно строение: приземистый куб под двускатной крышей. По обе стороны его растопырились два крыла, упираясь в две же декоративные башенки, неуместно кокетливые и поставленные лишь для того, чтоб щиты держать. На правой — наирский дикий конь в пурпуре, на левой — лазурь с двумя спиралями золотарницы.
Символично.
Таваш Гыр, глянув на щиты, выругался сквозь зубы.
Интересно, Гыры были среди тех, кто добивал? Приказ-то Ырхыз отдал, но не сам же он резал… Или сам? Рукой за волосы, резко дернуть, запрокидывая голову, и, примерившись, полоснуть. С силой, чтоб в одно движение и кожу, и мышцы, и гортань с артериями. Или просто колол под доспех, протыкал, навалившись на оголовье меча всем телом?
Кровь-кровушка да на грязь, теплым дымом, свежим кормом, руки пачкает, под ногти забивается, и не выковырять потом, не вымыть.
Элья помнила то хрусткое дрожание, с каким клинок входил лежащему в грудь, ровно между пластинами тегиляя, а потом упирался в твердое да так, что «яблоко» рукояти глубоко впечатывалось в ладонь. И то, что не было тогда жалости, тоже помнила.
Само здание при приближении выглядело еще более нелепо, чем издали. Возведенное единственной цели ради, оно было насквозь фальшиво. Разрисованные под камень холсты местами расходились, выставляя на обозрение войлочную подкладку, а то и вовсе голые доски стен. Изнутри они драпировались шелками или обшивались шкурами, прикрывались стягами и гобеленами. Толстым слоем лежали на полу ковры, защищая от холода. Но он все равно просачивался внутрь сквозь швы и щели, выстуживая здание и заставляя людей искать тепла у факелов и жаровен. Эман то ли берегли, то ли памятовали о нелюбви тегина.
