— Как? Что-то уцелело? — заинтересовался я и чуть не получил серьезную оплеуху, — Извини, я больше не буду.
Прости… Иди сюда…
Я стянул с него остатки платья, пропустил руки под его подмышками и положил на маленькие упругие ягодицы.
Растаявший было Котенок вдруг высвободился и прошептал мне на ухо:
— Пошли в мою комнату, Линус… Я хочу хотя бы закончить все по-настоящему. Только подожди минуту, хорошо?
Он поцеловал меня и скрылся за дверью. Слышно было, как скрипнула дверь спальни на втором ярусе.
Я не спеша докурил сигарету, глядя на дотлевающие на косе простыни, потом кинул ее туда же и спустился на второй ярус. У меня было нехорошее предчувствие.
Дверь оказалась приоткрыта, я осторожно открыл ее. С пальне тоже царил полумрак — горело лишь несколько свечей, пахло каким-то невыносимо приторным ароматом — то ли духи, то ли благовония. На кровати лежал Котенок и пытался размазать по себе сливовое варенье из открытой банки. Он уже успел перепачкаться и перепачкать постель, варенье было даже на носу. Увидев меня, он попытался принять какую-то невообразимую позу. Я окаменел, так и не успев зайти. Наверно, в журнале описывался какой-то другой эффект, потому что Котенок удивленно взглянул на меня.
Остаток романтического вечера длился еще часа два. Сперва я отнес плачущего Котенка в ванную и тщательно отмыл от варенья, при этом он сидел, надув губы, и не разговаривал со мной.
— Малыш, — говорил я, — Романтика — это не та наука, которую надо учить по журналам и книгам. Она не в закате и уж тем более не в сливовом варенье. Она тут, в груди. В сердце, да… А средце у каждого из нас одно, его не пересоберешь по нарисованным чьими-то чужими руками чертежам. Романтика — это искусство находить красоту в том, что вокруг тебя.
— Тогда я понимаю, чего ты ее не любишь, — грустно сказал он, позволяя мне гладить его, — Во мне ее нет.
— Не говори глупостей, — поморщился я.
— Кто я для тебя? Я ничего не понимаю в том, что понимаешь ты, я глупый варвар, который свалился тебе на голову и наделал неприятностей. Правда ведь?
— Перестань. Смотри, еще варенье за ухом…
— У тебя будут другие, гораздо красивее и умнее меня. Не спорь! Я знаю. Зачем тебе такой безнадежный дурак, как я?
— Мы с тобой оба безнадежные. Может, поэтому так все и получилось.
— Если бы не я, все было бы легче.
— Котенок… — я стал серьезен, — Не говори так.
— Я хочу курить. Дай мне сигарету.
— Тебе не понравится.
— Ну и что.
Я дал ему сигарету, Котенок неумело раскурил ее, в каждом его движении я узнавал свои жесты, стал делать быстрые мелкие затяжки. Глаза у него сразу же покраснели, но сигарету он не бросил. Пришлось отобрать ее у него, выкинуть в утилизатор. Котенок не сопротивлялся, он сидел, облакотившись на меня, безжизненный как кукла, с мертвыми глазами, которые напоминали уже не изумруд, а мутное бутылочное стекло.
Я повернул его лицо к себе.
— Через шесть дней будет корабль.
Лицо исказилось.
— Я не считал дней, Линус. Теперь буду знать.
— Не тот корабль. Герханский.
— Какая разница?
— Корабль герханского флота.
Котенок встрепенулся. В глазах что-то проскочило, но смутно, как будто он начинал понимать, но все еще боялся поверить.
— Не имперский?
— Нет. Герхан не выдает герханцев и их близких имперскому суду, это одна из древнейших привелегий. Если мы доберемся до Герхана, там до нас уже никто не дотянется. У нас есть шанс, Котенок. И мы с тобой будем дураками, если им не воспользуемся.
— Но ведь…
— По старому еще межпланетному кодексу любой герханский корабль — территория Герхана, нарушение ее или захват приравнивается к захвату нашей земли. Ни одна из имперских шишек не пойдет на такое, тем более без с специальных инструкций. Нам надо только подняться на борт — и все. У нас будет статус неприкосновенных.
— И все… — повторил он как эхо, — Но ведь он может не успеть!
— Герханские корабли быстрее имперских, один из них как раз проходил не так далеко от нас. Обычный межсистемник-транспорт, но нам этого хватит. Имперский курьер будет только через восемь дней, мы успеем.
— Но если они успеют раньше?
— Император не прощает дезертиров и тех, кто укрывает военных преступников, — сказал я, — Меня будет ждать трибунал. Учитывая мои предыдущие заслуги… Они потребуют высшей меры, я думаю. Все это глупости, не думай…
Котенок не стал спрашивать, кто такие «они».
— Герханцы так легко согласились нас спасти?
— Это герханцы, что тут еще сказать. Я уже говорил тебе, какие у нас отношения с остальной Империей.
— А если они опаздают?
— Тогда все. И тебе и мне. Все переговоры, которые я веду через станции связи, прослушиваются, думаю, там, — я ткнул пальцем в потолок, — Уже все в курсе.
— Я боюсь, Линус.
— Я тоже. И еще как. Кажется, я так не боялся ни разу в жизни. Раньше я мог притворяться, что жизнь — это такая большая и не всегда понятная игра, в котором все зависит от того, насколько крепко ты будешь удерживать собственную фишку. А теперь мне страшно, Котенок.
Он удивленно посмотрел на меня. Наверно, тот граф ван-Ворт, которого, как он думает, он знал, не мог испытывать страх.
— Просто я понимаю, что это последняя часть игры. И никакой переигровки не будет. Теперь все решается даже не нами.
— Зато мне не так страшно, когда ты рядом. Правда. Мне почему-то кажется, что с тобой я всегда буду в безопасности. Честно-честно. Как будто я нашел ту часть меня, которой мне не хватало всю жизнь и теперь, когда искать больше нечего, я чувствую, что все получится.
— Ты же сам говорил, что не любишь, когда счастья слишком много?..
— А теперь мне хочется попробовать. Проверить, как много его может быть.
— Значит?..
— Я не уйду, — кивнул он и с нежностью посмотрел на меня, — Я не убью себя. Если… Если все получится.
Мне захотелось поцеловать его, крепко, горячо, до боли. Котенок засмеялся и поцеловал меня сам. Нам потребовалось много времени чтобы отпустить друг друга.
— Это лучшая весна в моей жизни, — сказал тогда я, — Нет. Не лучшая. Лучшая еще будет впереди.
— Конечно, — уверенно согласился он, — Я тоже так думаю.
Не слишком ли уверено?
— Мы с тобой два самых больших сумасшедших в этой части Галактики. А то и во всей.
— У меня все еще такое чувство, что мы обманываем судьбу, — сказал вдруг Котенок. Его голос изменился, стал холоднее, — Вот это пугает меня на самом деле сильнее всего, Линус ван-Ворт.
