Он прошел по коридору и постучал в дверь, из-за которой должен был откликнуться один из странных гостей.
– Сеньор Кодар! – позвал он после нескольких попыток заставить пришельца отозваться на стук. – Можете выходить; сеньора Оранди все еще нет! Вы слышите меня?!
– Ну вот, точно так же отмалчивался и на мои приглашения поужинать, – прошептала Оливейра, приблизившись к мужу.
– По идее, он должен был бы спать, – вслух размышлял Микейрос, решительно дергая дверь и убеждаясь, что она закрыта.
– Давай позвоним в полицию. Пусть пришлют хотя бы того сержанта, который наведывался вместе с офицером. По-моему, он человек порядочный. Вдруг и Кодар тоже решил уйти из этого мира?
– Что это им, вилла самоубийц? – возмущенно пожал плечами Микейрос. – Только этого нам не хватало!
– Возможно, с сегодняшнего дня именно так она и будет называться, – пробормотала Оливейра. – Не удивлюсь, если услышу нечто подобное из уст городских сплетников. Сейчас я принесу запасной ключ. А ты уж поступай, как знаешь, то ли открывай сейчас, то ли жди до утра.
Она и в самом деле отыскала ключ, но тут, же выяснилось, что дверь взята на запор.
– Неужели выскочил в окно? – вновь заговорила Оливейра, какое-то время, молча наблюдавшая, как Микейрос пытается справиться с дверью. – Оно ведь легко открывается.
– Все может быть, – устало согласился Микейрос. – Хотя… второй этаж, да учитывая цокольное помещение… Слишком высоко. Да и выходит оно на ущелье.
Они вместе дошли до угла дома и остановились у стены, которая после прошлогоднего обвала оказалась в полуметре от пропасти. Идти по кромке до окна они не решились, тем более что и так хорошо видно было: окно прикрыто. Многозначительно переглянувшись, они вновь вернулись в дом и на втором этаже еще раз подергали дверь, ведущую в комнату Кодара.
– Давай поднимемся на второй этаж и уляжемся в моем кабинете, – устало предложил Микейрос.
– Дверь там крепкая, к тому же у тебя винтовка, – нарочито громко поддержала его Оливейра, рассчитывая, что ее услышат и по ту сторону двери. – Телефон, по которому легко можно связаться с полицией, – тоже в кабинете.
– Успокойся, – негромко молвил Хранитель Плит, – полиция не понадобится.
Однако, сам Микейрос не был уверен в том, что говорил. Едва очутившись в кабинете, он сразу взял дверь на задвижку, проверил, работает ли телефон и, зарядив винтовку, положил ее на кожаное кресло, предварительно подтянув его к дивану. Теперь к оружию он мог дотянуться, не поднимаясь, - Здесь можно держаться, как в средневековой крепости, – остался довольным своими приготовлениями Микейрос и принялся раздеваться. – Но, думаю, страхи напрасны. Все-таки я больше верю в человеческую доброту, нежели в злодейство. К этой вере меня приучили горы.
* * *
«Да, горы… – повторил он уже мысленно, ложась на диван рядом с Оливейрой, которая сразу же свернулась калачиком и затихла, прижавшись щекой к его предплечью. Она всегда засыпала именно так, но, прежде чем уснуть, умудрялась задать ему несметное количество всяких вопросов. Причем таких, что, отвечая на них, Микейросу порой казалось, что разговаривает он не со взрослой многоопытной женщиной, а с дочуркой. Той самой, что погибла в горах, когда они с Оливейрой взяли ее с собой. В своей любви к детям все родители в какой-то степени ненормальные. Но это святое безумие. Они же обезумели в своей любви к горам и даже попытались вовлечь в это безумие четырнадцатилетнюю дочь. А ведь Амика и в самом деле оказалась не по годам выносливой, и ее тоже неудержимо влекли горы… Что тут ни мудри, а она была прирожденной альпинисткой. Как, впрочем, и ее мать – альпинистка экстра-класса Оливейра Андеррас. Но разве это оправдывает их, или способно пригасить горе?
В тот август они совершали восхождение на вершину Ачукан. Такая несложная третьеразрядная гора, как раз для начинающих. К тому же, они затеяли сугубо семейное восхождение, приуроченное к четырнадцатилетию Амики. Где-то на высоте трех тысяч они установили палатку и решили переночевать, чтобы добраться до вершины утром, с восходом солнца. И он, и Оливейра хорошо знали этот маршрут. Им оставалось еще метров двадцать более-менее крутого подъема, а дальше, до самой вершины, путь пролегал по пологому гребню: поднимайся и любуйся горами. Погода тоже выдалась чудесной. Удивительная была погода в тот вечер, он хорошо это помнит.
Пока Оливейра и Амика мудрили над ужином, Микейрос решил пройти эти двадцать метров в одиночку, основательно подготовить их к восхождению жены и дочери. И прошел. Довольно легко. Даже успел полюбоваться пейзажем, открывающимся с выступа, на который он взобрался, прежде чем спускаться вниз… А еще помнит, что из-под его ноги сорвался только один камень. Один-единственный. И он просто не мог видеть, что в это время к горной стенке подошла дочь с бутербродом в руке – призом за восхождение. Какой это был ужас! Ни он, ни Оливейра даже не услышали ее крика.
Потом они проплакали над ее телом всю ночь, самую страшную в его жизни. Жизни человека, которого в альпинистском братстве считали человеком с железным телом и железной выдержкой.
К счастью, утром к ним поднялась четверка кубинских альпинистов, преодолевавших уже третью андскую вершину. Узнав, в чем дело, и увидев, в каком состоянии родители, они почти силой вырвали из их рук тело девочки и спустились с ним в долину. Затем двое из них помогли спуститься ему и Оливейре. При этом оба кубинца опасались, как бы они не покончили жизнь самоубийством, поскольку имели все основания для таких опасений.
Амику они похоронили в горной долине, сразу за хребтом, открывающимся из окна их дома, рядом с могилой какого-то индейского вождя. Эта удивительной красоты долина время от времени снится Микейросу вот уже на протяжении четырех лет. И просыпается он после этих снов, как после ужасных видений.
– Почему ты молчишь, Оливейра? – спросил он теперь, чувствуя, что жена так и не уснула. – Страшновато?
– Нет, Мика.
Мика. Этим именем Оливейра называет его с того первого вечера, когда они познакомились. Она и дочку только потому назвала Амикой, что это имя было созвучно с именем мужа.
– С тобой мне никогда не страшно. Ты же знаешь… Бывают, конечно, минуты. Но я перебарываю себя.
Микейрос погладив ее волосы, поцеловал в щеку, а потом, совсем нежно, - как тогда, в ту их первую ночь в горах, – в уголки губ. Впрочем, он и любил ее так же нежно, как и в молодости. Почти так же. Хотя и боялся признаться в этом даже самому себе. Хотя, что в этом странного? Оливейре ведь нет еще и сорока. И она все еще до сумасшествия красивая. Они ведь познакомились, когда ей только-только перевалило за двадцать, но уже тогда она была признанной альпинисткой, умудрившейся побывать даже на одном из семитысячников. Оливейра вырастала в альпинистской семье, и впервые отправилась в горы, как позже и дочь Амика, в двенадцать.
