– Откуда ты знаешь, что ветер? – из вредности спросила я.
– А кто – мертвецы, что ли?
– Почему бы и нет? Ты не веришь в духов?
– Нет, конечно!
– А как же... Князь Тишины?
– Кто-кто?
– Ну, помнишь, зимой... ко мне являлся такой синий... Знаешь, кто это оказался?
– Да хватит выдумывать – его же не существует. – огорошила меня Маринка.
– Но ты же сама угадала, что это Тлалок!
– Я тогда просто прикалывалась. Подыграть тебе хотела.
Я попыталась представить себе, что никакого Князя Тишины не существует, и не смогла. Проще было вообразить, что не существует Маринки, этого мира и меня самой.
– Он был. – упрямо пробормотала я. – А я его отпустила на волю. Можешь верить или не верить, но он был. Я сама его видела и говорила с ним...
– Ну, не знаю. – сказала Маринка. – Со мной тоже иногда случалось нечто подобное. Бывало, сидишь, и вдруг внезапно такой страх накатит, абсолютно беспричинно, иррационально... Кажется, стоит оглянуться – а за спиной такое! И ощущение черной бездны где-то рядом. Как будто из нее что-то вылезает и к тебе подкрадывается...
– Так оно и есть. – пробормотала я. – Истинная правда.
– А потом, слава Богу, прошло. – продолжала Маринка, как будто не расслышав мои слова. – Наверно, просто был такой переходный период.
Я в ответ только фыркнула. Так обычно реагировала сама Маринка, когда я начинала грузить ее всякими призраками и чудесами.
Мы прогулочным шагом брели вдоль ларьков, время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть на диски. Вспомнив о деле, я свернула к цветочным ларькам. Там я долго искала то, что мне было нужно – розы того редкого, душистого сорта, с опаленными лепестками, который приглянулся мне первого июня. Я купила одну. Она оказалась на удивление недорогой.
– Неохотно берут, из-за этой траурной каймы. – пояснила мне продавщица. – Одно хорошо – кладбище через дорогу...
– Мне не на кладбище. – сказала я. – Скорее наоборот.
– Жуткая розочка. – прокомментировала Маринка, когда мы отошли от ларька. – Зачем она тебе?
– Это «Аленький цветочек».
– Не поняла?
– Реалистам на лето дали задание. Создать аленький цветочек, краше которого нет на свете. Вот я первого сентября эту розу Антонине и сдам.
– И ты думаешь, что прокатит? – Маринка скептически посмотрела на траурную розу. – Ну и халявщица. Ты чего, творить разучилась? Антонина же тебя выгонит из мастерской поганой метлой.
– Не выгонит. – спокойно сказала я, не вдаваясь в подробности.
– Ну-ну, мечтать не вредно.
Маринка пренебрежительно наморщила нос. Мой авторитет в ее глазах явно упал. Я бы ей рассказала, что задумала, но она не поймет, а если и поймет, то не поверит.
* * *
Маринка ушла, но я продолжала мысленно с ней разговаривать, благо теперь она не могла ни перебить меня, ни сказать «все это фигня», а все-таки хотелось выговориться. Я села на гранитный куб недалеко от входа в метро. Мимо валил народ, и никто не обращал на меня внимания.
– Первого сентября я покажу Антонине и всему нашему начальству один фокус. – мысленно рассказывала я Маринке, вертя в руках розу. – В самой большой аудитории – наверно, в зале у живописцев – соберутся человек пятьдесят материалистов. Все будут жаться у стенок, а в середине Антонина как всегда расставит прямо на полу летние работы – целое поле аленьких цветочков. – и будет молча прохаживаться среди них, всем видом выражая скуку и отвращение. И Николаич обязательно придет со всем педсоветом – как же они такое зрелище пропустят? Потом Антонина в гробовой тишине скажет речь. Что-нибудь насчет того, что все лето мы пробездельничали, и результаты нашей деградации налицо, и что мы ее разочаровали, и что как педагог при виде наших работ она чувствует: ее жизнь не удалась. Но эту речь все пропустят мимо ушей, потому что, как говорится, «собака лает – ветер носит». А потом начнется разбор непосредственно работ. Сначала Антонина купно обзовет плоды нашего творчества «коллекцией мутантов», «паноптикумом», или еще как-нибудь. Потом заклеймит «типичные» произведения, то есть те, в которых нечего ни хвалить, ни ругать. Их будет большинство. Вдрызг раскритикует на первый взгляд превосходную работу какой-нибудь общепризнанной отличницы, доведя ее до слез и истерики прямо в зале. Похвалит какую-нибудь совершенно невзрачную работу за «креативность мышления», но тут же распнет ее автора за неумение воплотить мысли в жизнь и загубленную идею. А на закуску оставит меня. До самого конца не взглянет на мою розу, и вдруг, как будто споткнувшись, остановится, посмотрит под ноги и брезгливо спросит; "А это как сюда попало? " Или буркнет: «Уберите мусор из аудитории». Уж не знаю, что она выдумает. Я встану и сдержанно, с достоинством скажу: "Это моя летняя работа «Аленький цветочек». Когда же Антонина завопит: «Где тут аленький цветочек?! Я его не вижу!!!», я посмотрю на нее с сожалением и заявлю: «Вы ничего не понимаете. Да, эту розу я не сотворила, а купила у метро неделю назад, и на самом деле она должна выглядеть так». И роза увянет у всех на глазах. Лепестки пожухнут и осыпаются, и на месте розы останется только кучка серой трухи. Тут у Антонины отнимется язык от негодования. Да и у всех присутствующих тоже, но по другой причине – всем будет страшно даже представить, что сделает со мной Антонина за подобное «творчество».
Но тут я скажу: «Смотрите, что я сейчас сделаю с этой трухой. Говорят, прежде такое мог совершить только сам Парацельс – „истинный целитель“. А я еще и не такое могу».
И воскрешу розу обратно.
