— Все рано или поздно покидают этот мир.
Сознаюсь, странно это звучало именно в моих устах. Старею — раньше я куда лучше чувствовал шероховатость банальности на моем языке и успевал вовремя заткнуться. Но когда Вито обернулся, я увидел в его взгляде лишь благодарность и еще глубоко упрятанные слезы. Только по еле заметному блеску глаз и можно было сказать, насколько ему больно думать об этом, да еще по тому, что он сжал мою руку, лежащую у него на плече.
— Спасибо, милорд.
— Г-хм… я… да что уж там.
— Я… — он тоже замялся, не решаясь сказать. Отвел глаза, что было плохим признаком. — Я хотел бы попросить Вас об одолжении.
— Ну, говори, коль уж начал…
— Не уезжайте сегодня. Придите на коронацию. Поверьте, для меня это очень важно; я обещаю, что ни словом не обмолвлюсь о Вас никому, и о том, чтобы вы заняли трон, тоже речи не будет. — Он, посмотрел на меня, заметил мою приподнимающуюся бровь, поэтому заговорил быстрее, даже с каким-то отчаянием. — Я клянусь чем угодно, завтра я возложу корону на голову Эдуарда и даже не гляну в Вашу сторону… Просто мне… Мне будет гораздо легче, если Вы будете на коронации.
Я смотрел на него: на его чуть подрагивающие губы, на мешки под глазами; на брошь, россыпь камней, искрящихся на солнце. Боги, да он всего на пять лет старше Рэда, ему едва за тридцать, а сейчас, когда он так тревожно смотрит на меня, ожидая ответа, выглядит совсем мальчишкой…
— Хорошо, я приду.
Он с облегчением улыбнулся. Я, немного смущенный его искренностью (вот уж не ожидал), посмотрел вниз с холма. Какое, однако, блеклое утро, словно тушью по мокрой бумаге нарисовал его ребенок, или сумасшедший художник — что-то отъявленно и непоправимо болезненное чувствовалось в воздухе. Наверное, это просто холод. И ветер.
— Кажется, внизу уже закончили. Мне пора в город…
— Я провожу вас. Вряд ли кто-то покусится на Вас, учитывая неприглядность Вашей одежды, но кто знает…
Вот и славно. Расчувствовавшийся Вито меня даже несколько напугал, и хорошо, что он снова стал дерзить. А куртка у меня почти что новая, ей всего четыре года, что бы он там ни говорил.
***
Мы вернулись в город по улице Горшечников. Несколько мужчин срывали со столбов и дверей траурные черные ленты. Зачем? Может, они ими мышиные норы затыкают? Я не знал. Стервятники заметили мой взгляд, пошептались, но не перестали собирать ленты и букеты, продолжили рассовывать их по карманам. Это неприятно кольнуло. Почему-то. Я уверен, Вито тоже заметил — но мы оба не стали комментировать, смолчали.
Советник действительно проводил меня до самой таверны, коротко поклонился и отбыл в направлении замка; я же, измученный бессонной ночью и эмоциями, сразу лег спать, и, хотя рассчитывал проснуться вечером, вместо этого дрых без малого двадцать часов. Но зато, проснувшись, почувствовал себя бодрым, как никогда. В разбитое окно светило солнце, небо было синим и праздничным; настолько, что я даже задался вопросом — а не является ли сегодняшняя погода результатом стараний Советника? Неужто он и тучки разогнал, лишь бы день коронации запомнился светлым и радостным?
Спустившись вниз, я с неожиданным аппетитом съел две порции завтрака — вездесущая яичница, хлеб, сыр, соленые огурчики — и весьма удивился, когда хозяин, прежде чем убрать грязную посуду со стола, выложил на него объемистый сверток.
— Что это?
— Для вас передали сегодня утром, — ответил он. — Я думал, вы знаете, что это. Ждете посылки или чего-то такого.
— И кто передал? — спросил я, разворачивая холстину.
— Парень какой-то.
Тавернщик смахнул полотенцем крошки на пол и удалился. Я же стал рассматривать подарок таинственного доброжелателя, хотя что-то подсказывало мне, что я его знаю, и даже более — встречался с ним вчера. Чулки, штаны, рубаха — шелковая, между прочим, камзол цвета спелой вишни, пояс и туфли. И коротенькая записка, свернутая в трубочку и засунутая внутрь туфли — 'Воспользуйтесь этой одеждой, прошу Вас. В пять часов вечера Вас будут ждать у Северных ворот, чтобы пустить внутрь. В.'
На мгновение мелькнула мысль о том, чтобы выкинуть обновку в окошко, и заявиться на коронацию в старье, но я быстро догадался, что те, кто 'будет ждать у Северных ворот' получили мое описание и наверняка в нем фигурирует вишневый камзол. Как это похоже на Вито — просить об одолжении, не оставляя выбора.
Времени до назначенного часа оставалось еще прилично, и я решил прогуляться, так сказать, по местам боевой славы. То есть пошел к старому театру 'Черепаха', где играл когда-то, что на пересечении Большой Цветочной и Лудильщиков. Естественно, в старой одежде.
Здание немного покосилось, но в целом (особенно на фоне окружающей захламленности города) выглядело прилично. У входа на доске висели афиши — я просмотрел репертуар. Из известных мне пьес играли лишь 'Миледи и пастух' и 'Рыцарь Бадаламенто и Святой меч', мое самое первое, и, надо сказать, самое любимое сочинение. Названия остальных пьес мало о чем мне говорили — и я решил зайти внутрь, посмотреть, что это за 'Льювилла, девственница', 'Разгром в ДеОффе' или, на худой конец, 'Мытарства Питера'; насколько я помнил, с утра актеры 'Черепахи', если не валяются, пытаясь вспомнить, что и сколько вчера пили, то репетируют. Память не подвела — или мне повезло — и, зайдя внутрь, в дымную темноту театра, я услышал голоса — слишком уж громкие, поставленные и выспренние, чтобы быть звуками бытовых разборок по типу 'кто куда дел мой парик' или 'у меня третий раз бородавка отклеивается'. На освещении экономили, понятное дело, все же не сам спектакль, а репетиция; факелы зажжены были только у самой сцены, поэтому я спокойно пробрался незамеченным в средний ряд, уселся на скамью и огляделся.
Декорации меня поразили сразу — в мое время таких не было. Мы обходились большими кусками холста, и символично обозначенными на них интерьерами или живописными уголками природы. Нынешние актеры блистали среди раскрашенных, позолоченных фигур из папье-маше, деревянных балюстрад и драпировок, причем в несколько слоев. То есть на переднем плане стояли деревья, на среднем — виднелся лужок, и уже сзади величественно возносились горы. У них даже облачка из овечьей шерсти с потолка свисали, я не шучу. Ну что ж, посмотрим на качество их игры.
Посреди сцены, белея округлыми и в высшей степени привлекательными плечиками, стояла смазливая девица лет восемнадцати, в высоком парике и пастушеским посохом в руках. Она слезливо лопотала что-то про 'юного возлюбленного'. За деревянным кустом прятался, по всей видимости, злодей — у него был большой кривой кинжал и густые брови. И, как я с удивлением заметил, тюрбан и халат, наподобие тех, что носят жители Хавира. Так-так, теперь, значит, в роли злодеев, умыкающих чужих невест, у нас выступают южане. В мое время это были жители Аркении или Регонские горцы. Должен отметить, что это очень показательно — и ноги тут растут из политической обстановки. Конечно, если спектакль 'патриотический', другими словами — заказной. Не скажу, что в то время, когда я сам был актером, такие вещи не случались.
