Он секунды две смотрел на меня, не в силах поверить, что я не лгу. А потом закричал так, что мне даже жалко его стало, честное слово. Он не мог меня убить. Он должен был меня убить. Его корежило так, словно внутри разыгралась ядерная катастрофа, — куда там дурацкой разрывной пуле.
Когнитивный диссонанс — опасная штука.
А потом он кинулся на меня, миновав границу воображаемого круга так легко, словно его там не было. И загорелся. Выходит, что я не такой уж плохой ритуальщик. Не всякому такие штучки удаются. Мне плеснуло в лицо вонью паленой шерсти. Этот запах забил даже стойкий аромат вербены и ландыша из квартиры Ника.
Киллдозер. Вот на что это было похоже.
Марька стреляла не переставая.
Он прошел сквозь меня, и это было как дождь из стекла. Очень мелкого, очень острого стекла. Чертовски больно. Даже в глазах потемнело на мгновение.
— Изгоняю тебя, — прохрипел я, падая.
Лицо, руки, ноги — все было в мелких порезах. Шмотки превратились в лохмотья, и чувство было такое, словно я песка наглотался.
— Кир, — сказала Марька. — Он ушел. Это обалденно было — его просто затянуло в зеркало. То, на стене в коридоре.
— Хорошо, — отозвался я, потому что это действительно хорошо было.
От царапин не умирают, а у Зверя были все шансы меня прикончить. Он просто коснулся меня, чтобы я понял, насколько он на меня зол — и я чувствовал себя выпотрошенным, как рыба на льду. Если Ник сейчас вернется, он вполне сможет взять меня тепленьким.
Я попытался встать. Пол под моими ногами опасно накренился, а стены качнулись.
Западло.
Марька взвалила меня на себя, дотащила до лифта и нажала кнопку. Железная электрическая дура наверняка и сейчас могла бы нас подвести, но спуститься по лестнице я все равно не смог бы. У некоторых особо верующих, бывает, на теле открываются кровоточащие раны. От стигматов не умирают, но это довольно больно и выглядит страшновато.
А я сейчас был весь — один сплошной стигмат.
Это надо было видеть, как я из лифта на первом этаже вывалился. Вся одежда драная, в крови, линолеум на полу закапан, и морда такая, что краше в гроб кладут. И улыбаюсь. Ребята, впрочем, и не таким меня видели, а дежурный таджик все равно еще спал.
— Кир выгнал эту тварь, — лаконично пояснила Марька, сдавая меня с рук на руки Рашиду и Максу.
Правильно, нечего хрупкой девушке меня таскать. Может, я и сам ходить могу. Вот немножко отдохну — и все получится. Чуть-чуть совсем. Только глаза прикрою.
Запах вербены и ландыша пополам с паленой шерстью въелся в мою одежду так, что не отстирать. Тошнотворная, навязчивая вонь. Все, что я хотел, — содрать с себя остатки порезанных шмоток, залезть в ванну с горячей водой и заснуть там. Нет, сначала пожрать, а потом — в ванну и заснуть.
Я заслужил это.
Я изгнал чертову тварь, не дав ей убить никого из нас. Если подумать, я сегодня кучу людей спас и вообще молодец был. Но поваляться в ванне мне все равно не светило. Горячая вода усиливает кровообращение. Не настолько, чтобы истечь кровью, но по-любому придется ограничиться душем.
И много-много перекиси.
— Ты как, нормально? — спросил Рашид.
— Жить буду, — ухмыльнулся я.
Понятно, что он имел в виду, но называть это «нормально» я не мог. Не хотелось мне, чтобы вот такое у нас нормой стало.
— Я тебя домой отвезу, — сказала Лиза.
Дорожки во дворах уже были выскоблены до самого асфальта. И хорошо, потому что скакать по сугробам я точно не потянул бы. Натянутое над Москвой прозрачное холодное небо сияло, хотя солнце все еще висело низко над горизонтом. Маленькое и красное.
Это к похолоданию.
В машине я пару раз потерял сознание, но в целом все было не так уж плохо. Почти ничего не болело. Так, слабо саднило и временами дергало, как неудачно просверленный зуб. Вполне терпимо для того, у кого есть с чем сравнивать. Лиза порывалась подняться в квартиру вместе со мной — помочь с царапинами, заварить чай и уложить в постель. Пришлось сказать, что там наверняка уже Люс ошивается.
Вранье, конечно.
Но как еще можно отказаться от помощи, которая тебе объективно требуется, не обидев человека, предлагающего ее?
Я бы вполне доверил Лизе прикрывать мне спину. Но некоторые вещи у меня в подсознание настолько глубоко забиты, что разумными доводами их не выковырять. Когда мне хреново, лучшее, что можно для меня сделать, — это оставить в покое. Чтобы я мог заползти в какой-нибудь темный угол, накрыться одеялом и представить, что меня нет.
Это трудно провернуть, если тебя постоянно спрашивают, не больно ли тебе, не нужно ли чего и сожрал ли ты уже весь набор необходимых таблеток. Некоторые вещи следует делать в одиночестве. Срать, например, или сочинять плохие стихи. Болеть — как раз из этой оперы.
Около десяти, перед тем как я окончательно отрубился, позвонил Цыбулин.
— Будьте завтра на Котляковском кладбище к семи, — бросил он. — Не опаздывайте.
— Утра или вечера?
— Мне казалось, вы так рано не просыпаетесь. — Он явно удивился. — Вечера.
Казалось ему, видите ли! Иногда в семь утра я даже еще не ложусь. Сегодня, например.
— Подробности? — спросил я.
— Наш информатор сообщил, что там будет проводиться ритуал поднятия мертвых, — ответил полковник. — Так что завтра мы можем взять банду, занимающуюся работорговлей.
Любопытно.
Раньше я от него этого слова в таком контексте не слышал. Похоже, Цыбулина серьезно проняло шоу, на которое я взял его с собой, — и это была чертовски хорошая новость. Может быть, самая хорошая за всю эту неделю.
Прежде чем отключиться, я прикончил пачку чипсов и собрал лохмотья, оставшиеся от моей одежды, в пластиковый пакет. И выставил на балкон, потому что воняло это все даже сквозь полиэтилен.
Накануне меня сильно избили за попытку удрать. Я лежал ничком, лицом на грязном голом бетоне, и во рту у меня был привкус крови. В темноте кто-то ходил, приволакивая ногу, время от времени наступал на меня и ругался.
Жрать хотелось неимоверно.
Умыться? Согреться? Да, это тоже, но в первую очередь — жрать.
Я заставил себя встать на четвереньки и подползти к окну, сияющему под самым потолком. На улице был вечер, и слабый свет стекал на неровный подвальный пол. Снизу я видел только ноги: женские в изящных сапожках, мужские в толсто-подметочных ботинках, детские в резиновых ботиках и старушечьи в убогих растоптанных мокасинах. Цокали по асфальту каблуки, хрустела тонкая корочка льда, проламываясь под нажимом, изредка взвизгивали мелкие камешки. Там, наверху, шумел мир обутых людей, куда мне, босому, путь был заказан.
