Глава слушал, уставившись под ноги. Потом спросил:
— Упокоили когда?
— Четыре дня тому.
Обережник кивнул.
— Скажи Нэду, через пол-оборота приду.
И ушел.
Ихтор проводил мужчину встревоженным взглядом. На изуродованное лицо набежала тень. Не было вины на целителе, но казалось теперь, будто он причастен к потере Клесха. И от того становилось тошнее вдвойне, потому что знал — все сделал, все исполнил, да только толку?
Главу Цитадели ждали со дня на день. Парню, стоящему на воротах, было приказано тот же миг звать ближайшего из креффов. Койра ворчал, когда судили да рядили о том, как рассказать воеводе о его потере: "Не с порога же. Пусть хоть в покой войдет…"
А в покое пусто. Да и что решат несколько мгновений? Дождаться, чтобы начал по ярусам ходить — жену искать?
Порешили сказать сразу. Может, и зря. Теперь уже казалось целителю, что зря.
…Клесх поднимался по крутым ступеням. Цитадель отвечала шелестящим эхом. Камень и холод.
В покое оказалось натоплено, пахло травяными настоями и Дариной. Клесх бросил сумы в угол, затеплил лучину, опустился на скамью и закрыл глаза. Крепость раскачивалась, и он раскачивался вместе с ней. Слышал, как гремят огромные камни, вырванные из кладки, как перекатываются по пустым коридорам. Потом понял — это не камни. Это грохочет сердце. А Цитадель стоит твердо. Что ей сделается? Ничего. Как и ему.
От душевной боли умирают женщины. Усыхают с тоски, истончаются. Исходят слезами и причитаниями.
Мужчины же делаются злы и молчаливы. Им не остается ничего иного, кроме как безмолвно кричать и крошить зубы.
Сердце билось оглушительно и гулко, а рассудок никак не мог смириться с мыслью, что…
Какая злая насмешка — спастись из гибнущей деревни, а потом умереть на руках обережников в Цитадели!
И вдруг с опозданием пришло понимание: Вестимцы.
Эльха. Клена.
Дети.
Его дети.
Клесх, не зная как выплеснуть боль, ударил кулаком по скамье, на которой сидел. Раз. Другой. Третий.
Грудь разрывало от удушья, дыхание застревало в горле. Он не умел горевать. И теперь мучился от невозможности совладать с несчастьем. Еще оборот назад у него была семья: жена, сын, падчерица и нерожденный еще ребенок. Дочь. Как получилось, что он потерял их всех разом, в один миг и даже не почувствовал этого?
Дарине снилась сорока. Всегда. А он? Как мог — есть, спать, дышать и не догадываться, что тех, кто составляет всю его жизнь, больше нет? А теперь узнал, и в душе поселилась пустота. И эту пустоту уже не заполнить. Никогда. Потому что она слишком велика и все попытки избавиться от нее, канут, как в омуте — без следа.
Он остался один. Это было не страшно. Он большую часть своей жизни провел в одиночестве. Страшным оказалось другое — осознание необъятности потери. У него было все. И вдруг ничего не осталось. Это не изменить. Даже его неистовый Дар был бессилен.
Нужно просто перетерпеть. Ведь когда-то же эта боль утихнет! Если время лечит любые раны, значит, и эта зарубцуется. Должна.
Только вот мешала глухая ненависть. Ненависть к тем, кто лишил самого дорогого. Именно она не давала захлебнуться от тоски. Заставляла калиться на углях гнева.
Довольно.
Он рывком поднялся. Окинул взглядом осиротевшую комнату и вдруг увидел полушалок, свешивавшийся с лавки. Пол под ногами снова покачнулся. Клесх сцепил зубы.
Довольно.
Глава шел в покой Нэда, кивал выучам, нет-нет, попадавшимся на пути, и думал. Может ли жить человек, если внутри все умерло? Словно выгорело.
И будет ли от этого человека толк?
Если за пол-оборота душу выжгло, прорастет ли в ней что-то, кроме злобы?
Лучинки горели, чадя и потрескивая, роняя в глиняные плошки с водой шипящие угольки. Белян стоял перед крепким столом и пытался унять дрожь. Мужчина, сидевший напротив, глядел на него глазами, полными холодной страшной жути.
— Расскажи, что ты знаешь о Сером, — приказал незнакомец, которого грозный Нэд величал Главой.
Белян бросил испуганный взгляд на стоящего в стороне посадника, сглотнул и ответил, чувствуя, как предательски дрогнул голос.
— Я все рассказал уж. Ничего больше об нем не знаю. Видел однажды…
— Он звал тебя в Стаю?
Негромкий голос был лишен чувства. Если бы мертвецы могли говорить, наверное, их голоса звучали бы так же — глухо, бесцветно, ровно.
— Да. Но я не пошел, — поспешно добавил юноша. — Он бешеный! Его свои-то волки боятся…
— Почему?
— Серый не знает жалости. В нем звериного больше человечьего. Он в людском облике почти и не ходит.
Белян старался отвечать быстро, потому что был уверен: начни он мямлить, обережник не станет переспрашивать, просто сделает что-нибудь такое, отчего пленник заговорит без остановки. Но это будет больно, очень-очень больно.
— Как мог волколак позвать в стаю кровососа? Вы же не селитесь рядом… — ратоборец сверлил Ходящего взглядом.
— Серый собирает всех. Он хочет держать людей в страхе. Хочет стать хозяином леса.
— Мне сказали, он схватил и убил обережника…
Юноша кивнул:
— Осененные у Серого в стае, кто ближе к нему стоят, охотятся на людей…
— Ты говорил, кровь вам нужна раз в луну.
— Да. Чтобы не беситься.
— А если чаще?
Пленник снова испуганно посмотрел на Нэда, будто искал в нем защиты:
— Чаще?
— Да.
— Ошалеешь…
— Ошалеешь?
— Кровь силу дает, раздувает ее, как ветер огонь, но разум туманит, опьяняет. С обожравшимся волком лучше дела не иметь. Они друг друга разорвать могут. Злющие. И силы недюжинной.
— А если это будет кровь Осененного? — Глава Цитадели постучал пальцами по столу, отчего в глиняных плошках, стоящих под светцами, пошли круги, и огоньки лучины раздробились в них, заколыхались.
— Дар прибудет.
Обережник помолчал.
— Как вы между собой разговариваете? Ты сказал Лесане, будто отпустил стаю. Как?
Юноша заговорил, словно оправдываясь:
— Господин, мы не волки. У нас нет такого острого нюха и зрения, нет когтей и зубов…
— Это я вижу, — оборвал его Охотник. — Отвечай на вопрос.
— Мы… умеем слышать друг друга даже за десятки верст.
— Слышать?
— Да.
— Как?
— Я… я не знаю. Любой из стаи способен дотянуться до вожака рассудком.
— И ты сейчас можешь поговорить с кем-то из своих?
— Нет, — Белян покачал головой. — Говорить не могу, только послать мысли. Это… как… я не умею объяснить. Я не вру! Я не знаю! Они будто слышат, о чем я думаю, видят моими глазами… — он тараторил, надеясь, что сидящий напротив человек не подумает, будто его пытаются обмануть.
