Придерживая неблагонадежный живот левой рукой, правой Землепотрясная штукатурила щеки румянами из фарфорового флакона Кылыны.
— Феминистки боролись с проституцией, узаконенной царским режимом! Они распустили бордели! — припугнула краснощекую Маша.
— Ага… — весело цокнула языком Даша Чуб. — Знаешь народную примету? Если баба борется за женские права, значит, у нее нет мужика! Зуб даю, Клара Цеткин придумала 8 Марта не потому, что знала про Брыксы, а потому, что просто не знала, как заставить парней обращать на нее внимание — хоть один раз в году. Может, и правы были те амазонки, которые решили, что жить со своим любименьким мальчиком важнее, чем голосовать… А как думаешь, я не слишком уж толстая? Я ему понравлюсь? Ты кучу книг перерыла. Там написано, на каких он дам западал? — Чуб сорвала со стола узорную скатерть и прикинула ее на себя.
— На скромно одетых, — экстренно соврала Ковалева.
Глава восемнадцатая,
в которой Даша превращается в Инфернальную Изиду
…сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют, выделывая гнусные телодвижения, имитирующие акт половой любви. Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперед, что никогда не встретят отказа. Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни.
Александр Куприн. «Яма»
Сосредоточенная, с выпрямленной спиной, Даша вошла в нутро кабаре.
Чувствовала она себя так, словно выходит на театральную сцену, и ощущение это было привычным и очень приятным.
Даша любила сцену.
В музыкальном училище, готовясь к экзаменам по мастерству, она всегда с нетерпением ждала своих сценических выходов и знала: ее педагоги тоже ждут их (похихикивая промеж собой: «Что еще наша Чуб отчебучит?»). В то время как другие пели положенные экзаменационные песни, Даша разыгрывала целые номера, шила костюмы — и неизменно получила высший бал с плюсом — плюс предсказание: «Наша Даша уж точно станет „звездой“!»
Даша любила сцену ночного клуба.
И еженощные выступления никогда — ни на долю доли секунды! — не казались ей постылой рутиной.
Даша любила каждую ночь, каждую строку своих песен (хоть все они были не ее, а чужими, позаимствованными у бывших и нынешних «звезд»). Даша любила каждый свой номер, поставленный вместе с хореографом Сани, каждую репетицию — едва ли не каждое утро она добавляла в их партитуру что-нибудь землепотрясное, придумывала новые прикольные и смешные ходы, доводила до совершенства старые…
Даша равно любила себя в искусстве и искусство в себе!
Любила серое нутро закулисья и волнение, щекотавшее ей грудь перед выходом, — такое похожее на предчувствие новой и страстной любви!
Любила момент перехода из мира репетиций и «задников» в иной, сверкающий, гремящий музыкой мир — Даша прыгала в него, как в постель, с ощущением головокружительно-безумного счастья!
Она любила силу и власть своего громкого голоса, свое послушное тело, любила до смерти каждого зрителя, глядевшего на нее в этот миг….
И то, как сильно она любила все это, Даша поняла лишь сейчас, потеряв свой клуб, свою сцену, своего зрителя, своего друга и хореографа. Только сейчас, переступив порог кабаре и вдохнув дорогое, дрожащее предощущение праздника.
Шоу начинается!
И губастенький, уже почти любимый, почти спасенный ею Митя Богров был где-то здесь.
Чуб втянула носом волнительный воздух.
С жадным любопытством взглянула на прикрытую бархатом сцену. Оценила настроение публики, сидящей за столиками.
Публика, на ее профессиональный взгляд, была «тяжелой» — ленивой, такую трудно «поднять». Публика не ждала открытия занавеса, не жаждала узреть наготу подмостков, такую похожую на женскую наготу.
Офицеры пили шампанское. Господин в пиджаке и перечеркнутом цепью жилете брезгливо морщил губы, прикрытые патиной сигарного дыма.
Но все эти странные, несовременные люди мнились Даше разряженной в театральные костюмы массовкой. А она себе — главной героиней спектакля в ожиданье коронного выхода.
Землепотрясная поправила шляпу, провела ладонью по боку мешковатой блузы, мысленно обругала их дурацкую моду и пошла «на выход» — к одному из круглых столов.
Дам в зале было немного. Дам-одиночек не наблюдалось вообще. Все шли в пристяжке к кавалерам.
«Если ты сядешь за столик одна, ты — либо тайная проститутка, либо демонстрируешь, что ты — свободная женщина. Предлагаю „свободную женщину“, — сказала побывавшая „свободной“ Мария Владимировна. — Они могут не носить корсет, курить и коротко стричься. Главное — не забудь уточнить: „Я — свободная женщина“. Не то примут за проститутку».
«О’кей, корсет мне подходит, — ответила Чуб, имея в виду, что ни один из корсетов Кылыны к ее объемной груди не подошел, пришлось надеть блузу на голое тело. — Но я не курю. И стричься не собираюсь. Я год волосы растила! И это у них называлось свободой: курить и коротко стричься? Стоило за это вообще воевать?»
Но, умостившись за стол и словив на себе сразу пяток заинтересованных взглядов, Чуб подумала: «А неплохо быть тут свободной. Все на тебя смотрят, даже если ты одета, как все… Правда, наверное, они все-таки принимают меня за проститутку. Придется курить».
Свободная Даша плюхнула на скатерть увесистый ридикюль, вытащила из него громоздкую металлическую шкатулку «25 ш. ТАВАРИЩЕСТВО ЛАФЕРМЪ. ВЫСОЧАЙШЕ УТВЕРЖДЕ», — и демонстративно поставила ее рядом с проживающей на столе маленькой лампой, прикрытой абажуром.
«Всем видно?»
Главная героиня извлекла папироску, подержала ее в покачивающейся руке, давая «зрителям» время зафиксировать кадр и сделать нужные выводы. Но не закурила (курить дореволюционную дрянь без фильтра и выплевывать табачные крошки не хотелось ужасно). Вместо этого Чуб достала пудреницу, щелкнула крышкой и стала изучать в зеркальце свой пухлый нос, а на деле — реакцию аудитории.
«Ну, въехали? Курю я! Курю!»
Зеркальце отразило косящий глаз офицера — он косился презрительно, похоже, короб папирос подействовал на него, как «Рекс» на таракана.
«А что, собственно, изменилось? — решила певица. — Мужики и сейчас боятся слишком свободных. Только теперь мы их так запугали, что они боятся признаться, что они нас боятся».
Пудреница поймала щеки сорокалетней матроны с увесистой брошью под подбородком. Губы матроны шевелились, она что-то активно вещала своему собеседнику.
