В тот момент, когда взгляды Маэстро и Губернатора встретились, фортепианная зала вспыхнула снопом золотистых звезд. Клара так удивилась, что вскочила, как только пространство заискрилось блестящей пылью в двойном конусе света, в котором плясали неведомые фрагменты памяти. Конусы, зародившиеся в каждом из двоих мужчин, сомкнулись в сечении, где концентрировались их силы. Из всех присутствующих только Петрус, казалось, видел этот конус, он предупреждающе зарычал и поднял голову – одежда на нем топорщилась. Но Губернатор смотрел на Маэстро, а Маэстро смотрел на Губернатора, и ни один из них не спешил начать беседу. Надо сказать, что дружеская компания тоже, невзирая на страх, молчала и сохраняла странную неподвижность. Наконец на лице Алессандро вспыхнул новый свет, так что оно словно помолодело, черты его заострились. Кларе понравилось то, что она увидела, но одновременно она испытала новое беспокойство, словно предвестник боли великих событий и фатальных решений.
– Чудная компания, – произнес наконец Рафаэле. Но он уже не улыбался. Единым – о, весьма грациозным – жестом обведя рукой собравшихся и словно приглашая каждого в свидетели своих слов, он добавил: – Побольше бы таких компаний и связывающих их тесных уз.
Густаво улыбнулся.
– Узы связываются естественным путем, – сказал он.
– Узы выковываются, – ответил Рафаэле.
– Мы всего лишь художники, – сказал Маэстро, – и повинуемся только звездам.
– Но мужество нужно каждому, – сказал Губернатор, – а художник – тоже человек.
– Кто судит об участи людей?
– Кто судит об их случайности? Звезды не обладают мужеством.
– У них есть мудрость.
– Мудрость – прибежище слабых, – сказал Губернатор, – храбрые верят лишь фактам.
И, не ожидая ответа Маэстро, он подошел к фортепиано и посмотрел на Клару.
– Значит, это и есть вторая малышка… – прошептал он. – Как тебя зовут, девочка?
Она не ответила.
Из глубины кресла раздалось ворчание Петруса.
– Может, она немая?
Маэстро положил руку Кларе на плечо.
– А… значит, без разрешения нельзя говорить, – сказал Рафаэле.
– Меня зовут Клара, – сказала она.
– Где твои родители?
– Я приехала с дядей Сандро.
– Кто выучил тебя играть на фортепиано? Из живописцев получаются неплохие учителя, но я не знал, что они обучают петь камни.
В конусе света возник образ вымощенной черными камнями дороги со склонившимися над ней высокими деревьями. И в памяти Клары всплыли слова Маэстро: «Храм, где мы можем видеть». А потом в конусе снова заметались смутные фигуры.
Губернатор задумчиво смотрел на девочку, Клара чувствовала его смятение.
– Вы, безумцы, что за химеры влекут вас за собой? – сказал он.
– Химеры питают трубадуров, – любезно ответил Густаво.
– Балованные дети не ведают забот, – ответил Сантанджело, – в то время как другие работают, чтобы они и дальше могли витать в своих грезах.
– Но разве политика не есть химера? – продолжал Маэстро тем же ровным светским тоном.
В обаятельном смехе Губернатора сверкнули все земные радости. Взглянув на Клару, он сказал:
– Берегись, милая барышня, музыканты – софисты. Но я уверен: мы скоро увидимся и сможем привольно поболтать о тех причудливых видениях, что навевает музыка.
Из кресла Петруса раздалось угрожающее рычание.
Губернатор обернулся к Леоноре и поклонился так, что у Клары кровь застыла в жилах. В его галантном жесте не было уважения, зато промелькнула холодная ненависть.
– Увы, – сказал он, – мне пора.
– Никто тебя не держит, – сказал Петрус не слишком громко.
Рафаэле не взглянул на него.
– Значит, ты окружаешь себя мечтателями и пьяницами? – спросил он Маэстро.
– Бывает компания и похуже, – ответил Густаво.
Губернатор безрадостно улыбнулся.
– Каждый выбирает по себе, – сказал он и уже собрался было уйти, но, как нарочно, в этот момент в зале появился Пьетро Вольпе.
– Губернатор, – сказал он, – я полагал, что ты в другом месте, а теперь обнаруживаю тебя в моем собственном доме.
– Пьетро, – в голосе Губернатора слышалась та же нотка ненависти, с какой он обращался к Леоноре, – я рад, что сумел тебя поразить.
– Боюсь, численное превосходство на моей стороне. Но ты ведь уходишь?
– Меня ждут родные.
– Ты хотел сказать – войска?
– Братья.
– Рим только о них и говорит.
– Это только начало.
– Не сомневаюсь, Губернатор. Я провожу тебя до двери.
– Всегда к твоим услугам, – сказал Рафаэле, – если ты придешь к власти.
– И я тоже, брат мой, – ответил Пьетро. – Время, которому мы служим, отблагодарит нас.
Петрус удовлетворенно хмыкнул.
Рафаэле Сантанджело бросил последний взгляд на Клару и с беспечностью балерины пожал плечами, словно говоря «спешить незачем».
– Прощай, – сказал он и исчез одним элегантным движением, в котором под черной одеждой на мгновение стало заметно совершенное тело бойца.
Как прозрачный камень угадывается в темной воде по бликующему свету, так Кларе, прежде чем гость ушел, унося с собой мелькнувшие тени, почудилось что-то чуждое, притаившееся за его ангельской услужливостью. Но как след, что долго еще остается на сетчатке после исчезновения образа, одна из этих теней сохранилась в ее сознании, и, перебирая подробности встречи с Рафаэле, Клара в какой-то момент вновь разглядела выражение его лица. Тогда, точно так же, как прежде, ее захлестнул ужас при звуках голоса смерти, ее окатило волной красоты, тут же, смытой уродством. В этом брошенном украдкой взгляде было столько благородства, ярости и боли, и столь же блистателен был образ, представший ее внутреннему взору…
Грозовое небо вставало над туманной равниной, и под облаками, летящими в лазури, мелькали сады камней. Клара ощутила на языке вкус снега и фиалок, к нему примешивался густой древесный вкус лесов и бревенчатых заборов, все это было одновременно невообразимо и очень знакомо, словно вкус исчезнувшего мира ожил у нее во рту, и, проведя пальцем по обнаженным граням своего сердца, она впервые увидела, как приливает к нему кровь. Там слились восторг и горе; бесконечная скорбь, отполированная страданием, и горькая память о несбывшейся мечте, и глухо нарастающая ненависть. И вот она увидела в небе птиц, выпущенных невидимыми лучниками, и поняла, что видит глазами Рафаэле то, он утратил. И тогда отвращение, которое вызывала в ней дорога разрухи и смерти, смешалось с каким-то иным душевным порывом, похожим на любовь. Действительно, в те несколько мгновений, когда мужчины стояли лицом к лицу, напряжение между ними росло – вне слов и движений, словно они достигли такого уровня боевого искусства, когда исход сражения уже не требует контакта. И она увидела изменчивый центр, из которого шла та же самая солнечная волна силы, свидетельствовавшая о том, что оба они принадлежат к одному миру. Но если Маэстро лучился аурой утесов и берегов, то Губернатор словно взлетал стрелой с обугленным светлым оперением. Какая-то деформация сердца мешала ему быть самим собой и, словно открытая рана, зияла на данном от рождения совершенстве.
После ухода Губернатора друзья Маэстро продолжили свое ночное собрание, и по их разговору Клара смогла яснее представить себе римскую политическую сцену. Для нее не стало неожиданностью, что Маэстро играл здесь важную роль, хотя и не заседал ни в одной официальной инстанции, однако ее удивило, что всем были ведомы его сношения с тайной стороной жизни.
– Теперь он тверд, – сказал Пьетро, – и считает победу делом решенным.
– Но еще надеется привлечь тебя на свою сторону, – сказал Маэстро дирижер по имени Роберто.
– То была не просьба, а угроза, – сказал Алессандро, – его псы рыщут по стране, и он всей силой давит на совет. Хотя Италия лишь пешка в большой военной игре.
– Алессандро Ченти – паршивый живописец, но тонкий стратег, – с горечью и нежностью сказал кто-то из гостей.
Все засмеялись. Но в этом смешанном с сочувствием и страхом веселье Кларе различила ту же решимость, что была и у Алессандро, и это испугало ее, потому что разжигало и в ней самой ответный пыл. Она смотрела на этих мужчин и женщин с блестящими манерами баловней судьбы и видела в их глазах осознание бедствия и огонек искусства, теплящийся в глубине, словно судьба их колебалась между озарениями души и ее бессилием. Она видела сообщество мирных людей, решивших занять боевые посты по приказу времени, и это делало каждый час решительным и великолепным. Ей стало ясно, что каждый из гостей появился в доме не случайно: под предлогом празднования дня рождения Леоноры здесь собралась фаланга людей, составленная Маэстро так же, как он отбирал ноты и усеивал свой путь спелыми плодами и прекрасными женщинами. Но Клара не могла понять, что именно превращает этих людей в элиту воинов. Ни один из членов этого светского отряда не принадлежал к обычному племени солдат, с рассветом идущих на поле боя, чтобы к вечеру оросить его кровью, но все они были первые маршалы Маэстро, его семья, прячущая оружие и силу под праздничным столом, – и Клара с гордостью чувствовала, что тоже к ней принадлежит.
