Мир в эти мгновения пения был ослепительно-прозрачен, пронизан вихрем инея и снега, шелком мерцавшего сквозь языки тумана. Мария знала этот великий хорал перехода и плывущих облаков. Он являлся к ней ночью, во снах, но иногда и днем, когда она вышагивала по дорогам. И тогда она останавливалась, изумленная до испуга, до желания умереть в ту же секунду, – а потом пение и видение исчезали, и она бежала за поддержкой к зайцам, потому что, когда голоса смолкали, ей на какое-то мгновение казалось, что ничто не мило, кроме этого пения и туманов. Потом мир снова прояснялся, и боль уходила при виде фиалок и листвы. Мария снова пускалась в путь, размышляя о том, что такое на самом деле явленное ей чудо – греза или некая грань реального мира. Точно так же ей случалось видеть во сне странные туманные пейзажи. Над мостками, переброшенными через поросший кустарником глубокий овраг, вставал рассвет. Попасть туда можно было через деревянную беседку, в широкие проемы которой роскошными картинами вписывалась окрестность. На неровном дубовом полу, где в отблесках света искрилась легкая пыль, стояла очень простая глиняная чаша. Марии хотелось погладить ее кривые шершавые бока. Но она не могла сделать шаг, ибо знала, что нарушит грубым прочерком поверхность пыли, а потому смирилась и только смотрела на глиняную чашу почтительно и жадно.
Да, пение звучало еще чище и хрустальнее, пронзительнее и шире, предупреждая об опасности и призывая к терпению, и это предостережение открыло перед Марией косой просвет – великолепный и ужасный одновременно. Так, погруженная в транс грезы и туманов, Мария не увидела ирис, но в решающий момент внезапно услышала глубокий и мощный звук – трубили сто рогов, – звук столь прекрасный и трагичный, что плоскости реальности разом дрогнули и вихрем устремились к одной неподвижной точке, словно засасывавшей все внутрь.
Как она могла? Как не догадалась? И, лежа под одеялом, Мария плакала горючими слезами, не дававшими облегчения, ведь ирис, показанный Евгенией, не мог стать утешением, а обмен лишал ее любви.
И тогда в комнате возникла Евгения. Она присела на кровать и взяла свою дорогую девочку за ладонь, совсем мокрую от слез. Мария крепко сжала ее морщинистую и жесткую руку.
– Поплакала, и будет, – сказала Евгения, – что уж тут грустить.
Она ласково провела ладонью по лбу девочки, что явилась к ним однажды снежной ночью и принесла столько радости, что хотелось раскинуть руки и натянуть полотно, чтобы по нему могли пронестись все образы счастья.
– Не грусти, – сказала она, – посмотри, что ты сделала, и не грусти, ангел мой.
Мария сразу вскочила.
– Что я сделала! – прошептала она. – Что я сделала!
– Что ты сделала, – повторила тетушка.
Она чувствовала себя бедной бессловесной крестьянкой, не умеющей поделиться чудом. В ослепительной вспышке она поняла, что за слова звучат в церквах, объединяя столько сердец и собирая столько верующих. Она получила дар речи, столь близко подходящей к непостижимому и называющей то, что должно прийти и возвысить, и увидела наконец, что и в ней самой есть искра. Пусть ей не под силу описать тигровые ирисы и июльские вечера, но она может отразить обнаженную суть того, что увидено и прочувствовано. И тогда она посмотрела на Марию и с улыбкой, осветившей все ее существо, просто сказала:
– Ты исцелила меня, девочка.
И подумала, что оба раза от ярости взрослых людей ее избавлял ребенок.
Что-то надломилось в Марии, словно заиндевевшие своды бесшумно разлетелись осколками и легли на бархат, угасая блеском ртути. В бездонном чернильном небе бесшумно скользили звезды и птицы, и вниз по реке уплывала тайна ее рождения, благословившая ее даром облегчать старикам их тяжкую ношу.
Ее слезы высохли. Она посмотрела на Евгению, на борозды, проложенные временем прямо по ее милому старому лицу, ласково сжала ей руку и слабо улыбнулась: она увидела радость в сердце своей тетушки и поняла, что есть душа, освобожденная от крестных мук. Евгения покачала головой, похожей на забытое в погребе ссохшееся яблоко, и похлопала по руке своей любимой маленькой волшебницы. Она ощущала в себе легкость и гордость, какие-то прежние желания кружили вокруг нее призывными тенями, и среди них особенно заметны были персики – сочные, точно в раю или в теплые дни их сбора на склоне холма, овеваемого легким ветерком. Все вкусовые ощущения такой мощной волной хлынули в ее рот, как тогда, когда врата восприятия еще не затворены трагедиями, что она почувствовала, как у нее льются слезы, как они смывают внутри ее весь мусор, заваливший песчаный берег, и оставляют его таким же чистым и упругим, как кожура прекраснейших осенних груш. В памяти мелькали сады, где она грезила ребенком, там кружили пчелы и возвращали ей просторное небо неутолимого детского голода. То, что перед смертью она всеми фибрами детства снова почувствовала мир, показалось ей последней милостью Господа Бога, чье величие она без устали славила. Да что там, всему свое время. Взяться за четки и ленты, подхватить воскресные юбки и летние вечера и влиться в великое братство мертвых, спеть псалмы грозе и небесам и расстаться с прохладой садов. Евгения была готова: оставалось только дать последнее, что положено, и навсегда покончить с эрой полночных бесед. Она встала, дошла до двери и, обернувшись, сказала Марии:
– Ты ведь соберешь боярышник.
И исчезла.
Мария осталась одна в молчании новой, только что начавшейся эры. В покое садов и цветов по-новому организовывался мир. Она прислонилась к стене и приняла ощущения, кружащиеся в поле ее преображенной жизни. Она видела, как наслаиваются ячейки, в которые прежде заключалась ее жизнь, и образуют какую-то немыслимую по размаху структуру, а на слои, которые она уже знает, накладываются вселенные, соседствуя, сталкиваясь и соприкасаясь. И видно было в такую даль, что кружилась голова. Мир поднимался к небу вереницами плоскостей сложного архитектурного замысла, все двигалось, распадалось и снова строилось – как вепрь в день ее десятилетия, который был одновременно конем и человеком, и одновременно происходило взаимопроникновение и растворение, и туман служил роскошной завесой. Она видела города, улицы и мосты которых сверкали ранним утром в пухлом золотистом простуженном тумане, разлетающемся с чиханьем и снова смыкающемся над домами.
«Увижу ли я когда-нибудь эти города?» – подумала Мария.
И заснула, укутавшись в свои видения. Сначала она увидела гористый пейзаж с озерами и ульями, фруктовые сады с пожухлой на солнце травой и селение, прилепившееся к склону горы, обвив его домами, как изгибами ракушки. Все было новым, и все было знакомым. Потом это видение сменилось образом просторной комнаты с паркетом, блестящим, как прозрачная вода.
Перед инструментом, напоминавшим орган, сидела девочка и играла музыку, совсем не похожую на звуки мессы, чудесную музыку, где не было разлета и гулкости церковных сводов, но была легкая материя золотой пыли, на которой стояла чаша, так притягивавшая Марию. Но музыка эта вдобавок несла в себе мощную весть – весть скорби и прощения. В какой-то момент Мария просто отдалась течению истории, которую рассказывала мелодия, но тут девочка прекратила играть, и Мария услышала, что она шепчет непонятные слова, звучащие глухим предупреждением.
Наконец все исчезло, и Мария проснулась.
Клара смотрела на двоих мужчин, которые возникли в комнате и тут же попали в объятия Петруса.
– О друг моих долгих застолий! – воскликнул первый.
– Рад видеть тебя, старый сумасброд, – сказал другой и похлопал Петруса по спине.
Потом они обернулись к Сандро, и тот из двоих, что был выше, очень смуглый и темноволосый, поклонился и произнес:
– Маркус, слуга покорный.
– Паулус. – Другой тоже поклонился, и Клара с интересом отметила, что волосы у него рыжие, как у Петруса.
Они разительно отличались от Маэстро, хотя она и улавливала роднящие их ритмы и интонации голоса, угадывала в каждом какой-то второй план, иную натуру. Маэстро, к примеру, у нее ассоциировался с табуном диких лошадей, а у высокого, на голову выше Пьетро, плотного мужчины, что назвался Маркусом, этот фон был широким и темным.
У второго же, который весил не больше перышка, мелькало что-то юркое и золотистое.
Алессандро, похоже, совершенно не удивился их появлению и смотрел на них с любопытством, сдобренным ощутимой симпатией.
– Сожалею, но придется срочно отправиться в путь, – сказал Маэстро.
– Она плачет, – сказал Паулус, – но грядущего не изменить.
Клара поняла, что он видит Марию. В этот момент Евгения вошла в спаленку, присела на кровать и с улыбкой, ласково взяла за руку свою любимицу. Сердце Клары сжалось.
