– Что сейчас произойдет? – спросила она.
– Многое нам неизвестно, – ответил Маэстро, – но одно мы знаем точно.
– Евгения исчерпала свои силы, – догадалась Клара.
– Силы участвуют в обмене, но не возникают из ничего, – сказал Маэстро.
– Я больше ее не увижу? – спросила она.
– Нет! – отрезал он.
– Даже в другой жизни?
– Миров много, но жизнь – одна, – заметил Маэстро.
Клара опустила голову.
– Она сделала осознанный выбор, – добавил он. – Не жалей ее.
– Я жалею себя, – ответила она.
Но он уже открыл военный совет.
– Мария живет во Франции. Враг собирается напасть на ее селение, – сказал он, обращаясь к Алессандро.
– Мы успеем прийти к ним на помощь?
– Нет. Вы прибудете после битвы, но, если она останется в живых, увезешь ее в надежное место.
– Что за надежное место?
Маэстро улыбнулся.
– Я не воин, – сказал Алессандро.
– Да.
– И ты посылаешь меня не в бой.
– Да. Но там будет опасно.
Теперь и Алессандро улыбнулся.
– Я боюсь лишь отчаяния, – сказал он. Потом, снова став серьезным, добавил: – Надеюсь, Мария выживет.
– Я тоже надеюсь, – сказал Маэстро. – Потому что в таком случае нам не придется плакать и, если действовать с умом, мы сможем попытать судьбу.
Клара посмотрела на Марию, стараясь понять, как сделать, чтобы та ее увидела. Но вокруг маленькой француженки морем разливалось бесконечное одиночество.
– Ты найдешь путь, – сказал ей Паулус.
Пятеро мужчин встали, и Кларе стало грустно, как розовому кусту зимой. Но Алессандро обернулся к ней и с улыбкой сказал:
– Ты ведь видишь Марию, правда?
Она утвердительно кивнула.
– И тех, кто возле нее, тоже?
– Да, – ответила она, – я вижу тех, кого видит она.
– Значит, ты скоро увидишь меня, – сказал он. – Я буду знать, что ты на меня смотришь.
Прежде чем покинуть комнату, Маркус приблизился к ней, достал из кармана предмет, утонувший в его сжатом кулаке, и торжественно поднес ей. Клара протянула руку, и он положил ей на ладонь что-то мягкое. Она с восхищением увидела шарик диаметром около десяти сантиметров, покрытый мехом наподобие кроличьего. Шарик был неправильной формы, с одной стороны немного сплюснутый, а с другой – чуть выпуклый. Но несмотря на неправильную форму, он выглядел приятно и забавно.
– Лучше, чтобы тебя сопровождал предок, – сказал Маркус. – Его вручил мне твой отец в момент перехода. Разумеется, он неактивен.
Даже упоминание об отце поблекло перед ощущением, которое возникло у Клары от прикосновения к шарику.
– Что я должна делать? – спросила она.
– Никогда с ним не расставаться, – ответил он. – Без контакта с одним из нас он умрет.
Волны, которые излучал пушистый мех, восхищали Клару. Ей чудилось, что с ней кто-то говорит вполголоса, слышался то лепет ребенка, то череда неясных слов, то странное и нежное мурлыканье. Пьетро подошел взглянуть, что у нее в руке. Тогда она подняла глаза и их взгляды встретились. Несмотря на долгие месяцы, которые Клара провела на вилле, они никогда не сталкивались. Но, склонившись над сферой, они почувствовали, что в каждом из них скрывается бездна.
Пьетро Вольпе прожил три десятилетия ада и три десятилетия света. Он бережно хранил память о первых лишь для того, чтобы лучше провести вторые. Вставая по утрам, он каждый раз видел перед собой отца, снова ненавидел его, опять прощал, заново проживая детские годы с зоркостью, которая свела бы его с ума, если бы он не выучился страдать и исцелять одним движением и не жил бы в доме, где родился и вырос. Однако, хоть он и сменил его убранство, стены остались теми же, они видели, как он ненавидел и погибал, и призраки прежних жильцов бродили по патио. Почему Роберто Вольпе не дорожил сыном, чьего появления он так страстно желал? Он был эстет и любил то, что делал, в силу общей любви к красивым вещам и успешной коммерции, к тому, что он знал о людях. Его речи не затрагивали высоких материй, но и не были лживы, и такова парадоксальным образом была вся его личность: ни поверхностная, ни глубокая. Но с первого взгляда отец и сын возненавидели друг друга окончательно и бесповоротно. Пусть те, кого удивляет, что проклятие может поселиться в столь юной душе, вспомнят, что детство – это сон, в котором можно прозреть то, чего еще не знаешь.
В десять лет Пьетро дрался на улицах, как хулиган из городского предместья. Он был высок и силен и обладал тем чувством ритма, которое обычно сопровождается обостренностью чувств. Это сделало его непобедимым, а потому парией, и его мать Альба чахла от тоски, которую не смогло исцелить и рождение младшей дочери. Еще десять лет, и улица научила Пьетро всем способам боя. В двадцать лет он не знал, кто он – опасный человек или яростный зверь. По ночам он дрался, скандируя стихи, запоем читал, мрачно боролся, изредка возвращался на виллу, стараясь не попадаться на глаза отцу, и видел плачущую мать и хорошеющую день ото дня сестру. Он молча брал Альбу за руку и не отпускал, пока она не выплачется, а потом мрачно уходил в том же молчании, в которое замуровал всю свою жизнь. Прошло еще десять лет отчаяния, такие же неприметные, как голос, который он слышал иногда в себе самом. Мать старела, а Леонора расцветала, молча смотрела на него и улыбалась, словно говоря: «Я жду тебя». Но при попытке улыбнуться в ответ он каменел от боли. Тогда она пожимала ему руку и уходила по дугам пространства, которое уже тогда закручивалось вокруг ее движений, и, покидая комнату, бросала ему последний взгляд, снова говоривший: «Я жду тебя». И эта неизменность поддерживала его и в то же время распинала.
Как-то утром он проснулся с осознанием того, что линии времени обратились вспять. Он пришел на виллу в тот момент, когда ее покидал священник, который сообщил ему, что отец при смерти и что родные искали его всю ночь. Он направился в спальню Роберто, где ждали его Альба и Леонора, и те удалились, оставив его наедине с судьбой.
Пьетро было тридцать лет.
Он приблизился к кровати, где в агонии лежал тот, кого он не видел десять лет. Шторы были задернуты, и, войдя с солнца, он стал слепо высматривать человеческую фигуру, и тут же прямо под дых его ударил орлиный взгляд, алмазом сверкнувший в предсмертных сумерках.
– Все же пришел, Пьетро, – сказал Роберто.
Сына поразило, что он узнал каждую интонацию давно забытого голоса. Он подумал о том, что пропасти времени полнятся страданием и возвращают его таким же чистым, как в первый день. Он ничего не сказал, но подошел ближе, ибо не хотел проявить трусость. В час крушения у отца было то же лицо, что и раньше, но глаза горели так лихорадочно, что Пьетро понял, что отец умрет еще до наступления вечера, и так ярко, что Пьетро усомнился в том, что причина только в болезни.
– За тридцать лет не было дня, чтобы я не думал об этой минуте, – снова заговорил Роберто.
Он засмеялся. Сухой кашель рвал ему грудь, и Пьетро увидел, что отцу страшно. На секунду ему показалось, что сам он ничего не испытывает, а потом его затопила волна гнева, ибо он понял, что смерть ничего не меняет и что ему придется прожить всю жизнь сыном такого отца.
– Я часто боялся умереть, не увидев тебя. Но надо полагать, судьба знает свое дело. – Он скорчился в конвульсиях и на какое-то время умолк.
Пьетро не двигался и не отводил взгляда. Что это была за комната… Темный туман наползал на кровать, вихрясь зловещими смерчами. В недвижности, на которую Пьетро обрек себя, взлетали на воздух куски его жизни. Он вновь увидел лица и кровь своих поединков, и ему вспомнились строки стихотворения. Кому они принадлежали? Он не помнил, чтобы когда-нибудь их читал. Потом судороги прекратились, и Роберто снова заговорил:
– Мне следовало бы раньше понять: судьба проследит, чтобы ты явился вовремя, чтобы увидеть, как я умираю, и услышать, почему мы не любили друг друга.
Его лицо приобрело пепельный оттенок. Пьетро подумал, что он и вправду умер, но после молчания отец заговорил снова.
– Все сказано в завещании, – сказал он. – События, факты, выводы. Но я хочу, чтобы ты знал: я не раскаиваюсь. Все, что я делал, я делал осознанно и ни разу об этом не жалел.
И он поднял руку, словно пытался благословить, но силы покинули его, и движение осталось незаконченным.
– Вот и все, – сказал он.
Пьетро хранил молчание. Он вслушивался в высокий звук, возникший, когда Роберто умолк. Хмель ненависти бурей носился в его душе, и он чувствовал неодолимый позыв убить собственными руками безумного отца. Потом все прошло. Унеслось с какой-то силой, столь же естественной и властной, как желание убить, владевшее им только что, и когда все прошло, он понял, что в душе его что-то открылось. Не осталось ни страдания, ни ненависти, но он чувствовал в груди работу, проделанную человеческой смертью.
