– Племя не считает ее своей, и я недоволен этим. Ей нужно научиться быть шиктой.
Шиктой. Он произносит это, как обычное слово, то, что во мраке лучше не выговаривать.
– Она и так знает, что это. – Калиндрис туго затянула шнурки.
– Ее никто не учил. – Рокада придвинулся ближе.
– И не нужно. Мы рождаемся с этим знанием. Вой говорит нам все.
– Только не ей. Ты должна ее научить.
Она молча встала. Лук у нее всегда был под рукой, если только Рокада не убирал его в сторону. Особенно в темноте.
Пальцы мужа охватили запястье Калиндрис, и холод их брачной постели опять пронизал ее.
– Ты должна показать ей.
– Я ничего не должна, – хотела сказать она, но тьма поглотила ее слова.
Его пальцы сжимались, холод пронизывал до костей. Она чувствовала все места его прежних прикосновений – на каждом из них проступила капля холодного пота. Она оцепенела, и следующие его слова хрустнули, как ледок под ногой:
– Должна и сделаешь.
Глядя на ту сторону поляны, Калиндрис спросила вслух – тихо, чтобы листья не шелохнулись:
– Знаешь, для чего это нужно?
Собственный голос, исходящий из ее уст, казался ей чужим, странным.
Девочка стояла, держа наготове лук и стрелу.
Калиндрис показала ей на поваленный ствол. Олень соскребал с него мох копытом и ел, производя множество разных звуков: жевал, довольно похрюкивал, шумно всасывал зелень. Их шепота он расслышать никак не мог.
– Так почему же он должен умереть? – повторила Калиндрис.
Девочка щурилась, вглядываясь в оленя. Ее мысли представлялись Калиндрис как шумная путаница – недоставало Воя, чтобы их прояснить.
– Потому что это еда? – спросила она наконец.
– Нет, не поэтому.
– Ну, не знаю. Мы должны убить его – или он нас убьет?
– Олень-то?
– А что, у него рога есть. – Девочка сказала это громче, чем следовало, и олень вскинул голову – но он был голоден и опять стал кормиться.
– Почему он должен умереть? – настаивала Калиндрис.
Девочка наморщила лоб, соображая.
– Потому что только через других мы можем знать, кто мы. Мы знаем это, только когда понимаем, что мы – не они. И мы убиваем их, чтобы знать, кто мы, зачем мы здесь и почему Риффид не дала нам ничего, кроме жизни. Мы убиваем, и это делает нас теми, кто мы есть.
Калиндрис прижала уши. Девочка говорила словами своего отца, часто повторяемыми перед тысячью соплеменников, никогда ему не перечивших. Калиндрис тоже до поры до времени не перечила, а потом уже было поздно.
– Нет, – сказала она. – Неверно.
– Но отец говорит…
– Нет. Посмотри на него: почему он должен умереть?
Девочка посмотрела на оленя, потом на мать.
– А он должен?
Шум поднимающихся ушей. Шум глаз, широко раскрывшихся. Шум пресекшегося дыхания. Понимание. Приятие. Покорность. Печаль.
Девочка слушает.
Молча, без слов.
– Почему он должен умереть? – снова спросила Калиндрис.
– Потому что я должна убить его, – ответила девочка.
Калиндрис кивнула. Без улыбки и прочих ободряющих знаков. Беззвучно.
Девочка подняла лук и прицелилась, полагаясь на одни лишь глаза. Она целилась долго и пустила стрелу, лишь когда начали дрожать руки.
Стрела, угодив зверю в пах, повредила что-то нужное для его жизни. Олень, дыша паром, испустил стон и хотел убежать, но его ноги забыли, как это делается. Истекая кровью, он заковылял в лес.
Девочка достала еще стрелу и выстрелила, полагаясь на одно свое сердце. Стрела ушла вбок. Девочка вскрикнула и выстрелила опять. Крик осквернил воздух, и стрела, тяжелая от страха лучницы, ушла в землю.
Олень ступил еще шаг и упал. Вторая стрела дрожала у него в шее. Он лежал на боку, и его дыхание уходило в траву вместе с кровью.
Калиндрис подошла к нему, девочка следом. Калиндрис вытолкнула ее вперед. Девочка смотрела на свое отражение в карих глазах оленя.
Калиндрис достала из-за пояса нож и протянула ей. Девочка смотрела на него так, словно ему место не здесь, а на стенке в шатре отца.
Калиндрис совала его ей рукоятью вперед.
– Что же ты?
Распахнутые, молящие глаза. Возмущение. Страх и ненависть из-за того, что ее заставляют делать подобное.
Только слов нет.
Девочка взяла нож, опустилась на колени, прижала лезвие к горлу зверя и стала резать шкуру, кожу и жилу.
Из горла на нее хлынуло, но она продолжала резать.
Ручей журчал рядом, и она старалась не отставать от родителей.
– Страшно тебе, милая?
Нет, Сенни не было страшно, она ведь очень старалась. Она замотала головой и показала свой ножик, но отец как будто и не заметил.
– Бояться не надо, потому что я здесь. Мы переживем это, правда?
Она кивнула.
– Прости, что обругал тебя, милая. Это твоя мать меня довела своим визгом.
Мать, будто и не слыша, вела Сенни за руку к домику у ручья. Ручей журчал, спелые ягоды сверкали на солнце.
Может быть, им придется убежать в лес, чтобы спастись от зверя. И жить там. Она будет скучать по их дому и по Идне, но об Идне думать не надо, потому что от этого ее может вырвать и мать будет плакать.
– Все будет хорошо, дорогая, – говорил отец, не глядя на нее. – Не волнуйся.
– Я и не волнуюсь. Ничуточки. Ты мне ножик подарил, вот он.
– Все хорошо будет.
– Мы могли бы уйти в лес, знаешь? И вернуться, когда зверь уйдет. Я была там, он не такой темный, как кажется. Там есть ягоды и другая еда – мы можем жить там, а не в доме.
– Да-да, в лесу.
– Матери страшно, па. Она больно жмет мою руку.
Он повторял все то же – «милая», «угум» и «все будет хорошо». Сенни скоро перестала ему отвечать, он ведь все равно не слушал. Слушал бы, сразу бы понял, что с голосом у нее что-то не так, словно она вот-вот разревется.
И напугался бы, а мать – еще больше.
Он и говорил-то, чтобы не слушать ее. А мать до боли сжимала ей руку. А сама Сенни изо всех сил сдерживала тошноту и плач – все, что выдает страх.
Будь с ними Идна, ей бы, может, и удалось.
Но Идны не было.
Когда солнце опустилось за шатер и первые волки вышли охотиться, она возненавидела себя не меньше, чем его.
– Хочу тебя спросить кое о чем, – сказал Рокада.
– Нет, – сказала она.
Ему никто так не отвечал, кроме нее, и он не ведал, что это значит.
– Почему тебя это не заботит? – спросил он как ни в чем не бывало.
– Что именно?
– Как на нее смотрят, что о ней думают. Будто она не наша. Не шикта. – И он прорычал самое трудное: – Не моя дочь!
– Мне дела нет до нее.
– Почему? Разве ты не видишь, как они смотрят? Что думают?
– Нет. Не вижу.
– Как будто она не… – Теперь он рычал без слов. Он терпеть не мог, когда слова ему изменяли, ведь Воем он не владел. В таких случаях он начинал рычать, иначе племя могло бы не согласиться с ним и сказать ему «нет».
В таких случаях он оставлял шрамы на чужой коже.
– Она хватается за чью-то руку, когда боится. Спрашивает у других то, что должна знать через Вой. – Он рванул шкуру ногтями, но не утолил своей ярости и принялся рвать на себе волосы. – Плачет, когда ей больно. Рычит, когда злится.
– Все дети так делают.
– Только не моя наследница.
– Твоя наследница тоже ребенок.
– Не наши дети. Не мы. Мы так не делаем.
– А вот она делает.
– И тебе это все равно! Ты на нее и не смотришь. Не знаешь разве, что про нас говорят?
– Мне это все равно.
– Раньше было не все равно.
– Теперь – да.
Она услышала тишину перед раскатом грома. Услышала, как плющатся пылинки под дождевой каплей, как стонет ветер в холмах. Он набрал воздуху и заговорил так, чтобы добиться ее внимания:
– Раньше ты стояла рядом со мной против всех, помнишь? Гордая охотница со своим луком, сильная, смелая. Когда я говорил, они смотрели на нас. Они меня слушали, а я хотел, чтобы меня слышала ты одна.
Мед, бродящий в кожаном мехе. Пушинки одуванчика на ветру. Пар от погашенного костра. Слова, к которым она когда-то прислушивалась, слова, давшие ему власть. Тогда он был Рокадой, она – Калиндрис, и они не нуждались в словах.
– Ты тоже слушала и кивала, когда кивали они, и веселилась, когда они веселились. А когда я завершал свою речь и все они улыбались, твоя улыбка была шире всех.
Тогда она думала, что ей, кроме его слов, ничего не надо.
– У тебя было много слов, – сказала она.
– Их и теперь достаточно. У меня есть все, кроме гордой охотницы, что когда-то стояла рядом. Куда она делась?
Калиндрис откинула входное полотнище. Занимался холодный рассвет, и везде было тихо. Оглянувшись через плечо, она увидела его глаза, огромные и зеленые, но шрам на ключице никуда не исчез.
