…Путники добрались до Майнца. Город представлял из себя вполне жалкое зрелище, но избежал, как и окрестности, участи многих других. Невредимыми остались и трактиры с постоялыми дворами.
Тут они решили передохнуть (вернее, так решил Владислав).
Выбранный ими кабак явно знавал и лучшие времена. На стене у двери, можно было хорошо различить рубленные следы секир или алебард, на каменном полу – след костра. Но посетители были, и немало; видно и еда кое-какая имелась в округе, и деньги водились у здешних жителей.
Их встретил трактирщик с ухватками висельника, тем не менее довольно вежливо осведомившийся – чего они желают.
– Жрать хочется, – Владислав с наглой миной похлопал себя по животу, – уже брюхо подводит. Так что, стало быть, не зли нас, а быстрее неси, чем вы там травите гостей!
(Вообще, как заметил русин, в землях латинян чем наглее держишься, тем больше тебя уважают, и никакого вежества между простыми людинами и теми, кто выше быть не может).
– А что изволите кушать?
– Всего и побольше! – рявкнул Владислав.
Лях бросил на стол два серебряных гроша. У трактирщика тут же загорелись глаза.
После более-менее сытного ужина, состоявшего из жилистой дикой утки, и овощной похлебки, в которой эта утка варилась (Владислав проворчал, что прежде за эти деньги можно было купить чуть ли не свинью с поросятами), хозяин подвел к ним бедно одетую девушку с изможденным лицом.
– Господа! – высокопарно произнес он, – Не хотите ли всего за полталера отведать прелестей настоящей герцогини?
Несчастная вдруг кинулась на трактирщика, пытаясь выцарапать глаза.
– Негодяй! – кричала она, – Будь мой отец жив, тебя, мерзкого ублюдка посадили бы на кол, заживо сожгли за одно только прикосновение ко мне!!
Потом выкрикнула еще что – то о загубленных братьях и женихе.
Ударом кулака повалив ее на пол, хозяин завернул ей подол, и тут же принялся остервенело насиловать ее, под одобрительные выкрики и подначки собравшихся.
Силезец не успел уследить за компаньоном, лишь схватил воздух, где секунду назад сидел Матвей. Через какое-то мгновение русин опустил свой меч на шею трактирщика.
– Сдохни, падаль! – выкрикнул он, воздев кверху окровавленное острие.
На Матвея бросились сразу человек шесть, и тут бы и окончился его путь, если бы клинок в руке Владислава, описав немыслимую дугу, не снес самому смелому, уже поднимавшему над головой ржавый топор, кисти обеих рук. Остальные, как шакалы, отпрянули прочь, и тут с тылу на тех набросились другие, дотоле жавшиеся к стенах. Должно быть, холуи здешнего хозяина успели нажить себе врагов.
Владиславу пришлось сперва вступить в настоящую схватку с Матвеем, всерьез настроенным продолжить драку, а потом бежать со всех ног из заведения, где вспыхнула настоящая резня всех со всеми. Последним, что поляк видел, покидая ставший таким негостеприимным трактир, был одноглазый верзила, сладострастно кромсающий бердышем опрокинутого на стол противника.
Уже за воротами города Матвей обругал Владислава за то, что тот не дал ему вытащить девушку, а Владислав Матвея – за то что встрял не в свои дела, и вполне возможно – повесил им на хвост дружков трактирщика.
– Забыл, зачем мы идем? – рявкнул он напоследок. Дела поважнее есть, чем девок всяких выручать. К любому городу подойди, да в ров загляни – там таких валяется черте сколько!
Майнц оказался последним, хоть сколь-нибудь пригодным для жизни местом. Дальше они шли не ночуя под крышей, и даже огонь разжигали только днем, чтобы не привлекать внимания. Тем более, что им пару раз встречались следы расправы с теми, кто этим правилом решил пренебречь. День ото дня настроение путников становилось все мрачнее.
На четвертую ночь после Майнца, к месту, где они остановились на ночлег, и только-только закончили приводить в порядок лошадей, вышел человек.
В последних отсветах заката его вполне можно было принять за восставшего из гроба мертвеца. Худой, с туго обтянутым бледной кожей лицом, глубоко ввалившимися глазами, в каких-то невообразимых отрепьях.
Даже тяжелый дух, который бродяга распространял вокруг себя, отдавал разрытой могилой.
В руках он, однако, крепко сжимал арбалет, совсем даже новый, немногим хуже генуэзского, который при его появлении невольно нашарил Владислав. Он не был взведен, но стрела была вставлена в зажим. Именно стрела, а не обычный болт. Длинная, тяжелая, с игольчатым граненым наконечником: кольчугу пройдет как нож масло, а человека без доспехов пронзит насквозь, изорвав в клочья все внутренности.
– Не бойтесь, я плохого ничего не сделаю, – странно улыбнулся гость, присаживаясь рядом. Просто хотел спросить – не найдется ли у вас хлебушка, добрые люди?
В его голосе было что-то такое, заставившее Матвея, ощутившего непонятный трепет под ложечкой, торопливо развязать мешок, и протянуть человеку пригоршню сухарей – предпоследнюю, оставшуюся у них.
– Вот спасибо, сколько времени хлеба не ел…
Он принялся грызть сухари, и хруст их в ночной тишине казался треском разгрызаемых хищником костей.
– Хорошие у вас кони, – произнес он, когда доел сухари и, помотав головой, отказался от протянутого Владиславом куска кабаньего окорока. Хорошие… – повторил он. Гладкие, назаморенные… Стерегите их хорошенько, а то знаете, найдутся на них охотники всякие. Конина, знаете ли, все ж лучше человечины будет…
С этими словами он встал и ушел в темноту, а двое путников почти всю ночь просидели, не сомкнув глаз, прислушиваясь к каждому шороху…
Иногда, в пути, Владислав принимался глухо распевать разбойничьи песни. Но не залихватские, как можно было бы ожидать, а заунывно-печальные: про обручение с Костлявой Невестой, пляску с Пеньковой Тетушкой, про заплечных дел мастера и его друга Старину Байля[57], с которыми бедному разбойнику вот-вот предстоит свести последнее знакомство, о загубленной зазря молодости, и тому подобном. От этих песен Матвею становилось совсем кисло, но он отмалчивался, никак не выражая своего чувства.
…Все в мире когда-нибудь кончается. Кончились и развалины. Взгляду их открылся унылый серый пустырь. На нем, служившем когда-то главной площадью, на сложенной из кирпича добротной, основательной виселице, прежде, должно быть, бывшей гордостью здешних бюргеров, на ржавых цепях, вверх ногами болталось с десяток полурассыпавшихся скелетов, подвешенных за ребра на крюки. Черепа их скалились внизу из высокой крапивы.
– Пожалуй, на ночевку мы остановимся в этой церквушке, – Владислав указал на то, что раньше было городским собором.
– В церкви? Матвей, хотя им и приходилось ночевать в бывших святых местах, ощутил некоторую неловкость. Хоть и латинской веры храм, а все же…
