дома, старушка двинулась прочь от пожарища, бормоча что-то себе под нос.
Мы с Дрю переглянулись. В Империи никогда не придавали большого значения подобным словам, брошенным на ветер. Но в этой необычной ситуации они внезапно показались пророческими.
— Ты, правда, думаешь, что это поджог? — нерешительно спросила я. Парень лишь пожал плечами. Он не хотел сейчас размышлять об этом. — Мы можем чем-то помочь?
— Не уверен, Минати. Если уж два опытных мага-дуала не справляются с огнем, то, что можем мы — юная ученица и Друид Первой категории?..
Наш тревожный разговор прервал неистовый крик, раздавшийся со стороны горящего дома. Нестройным эхом крик отразился в толпе и несколько особенно восприимчивых дам упали в обморок. Я заметила, как Тония мельком взглянула на Акшар, глазами полными ужаса, как вздрогнул Камор и резко тряхнул головой Тильгенмайер. От пронзившего ужаса я вцепилась в руку Друвера, опасаясь, что тоже могу потерять сознание. Я узнала голос. Кричал Ариэн.
Она медленно отходила от барного шкафа, аккуратно удерживая двумя пальцами до краев наполненный бокал красного вина. Не удержавшись, пригубила напиток. Не заметила, как осушила почти половину. Голова привычно закружилась, пестрая отделка комнаты перестала раздражать, и теперь можно было расслабиться, и отдохнуть. Проводить глазами закат, распустить, наконец, сложную прическу и причесать волосы, допить бутылку аюми́йского вина…
Пересекая широкую гостиную, в тысячный раз рассматривая надоевшее барахло, она бросила один взгляд. И его оказалось достаточно. Рояль. Один из множества запретов. Задвинутый в угол комнаты, брошенный и ненужный, почему именно сейчас он напоминал о себе? Она дала обещание. Она повторяла его каждую бессонную ночь, каждый беспросветный день, напоминала и напоминала, шептала, скрипя зубами. Она выла и стенала, она обещала никогда больше не касаться того, что любит, запереть в сердце всякую привязанность, отринуть любую страсть. И вот, когда казалось, что всякая любовь уже вычеркнута из жизни, испачкана черным, разбита и уничтожена, как смеет она подниматься из руин⁈ Нужно отвернуться! Всего лишь повторить обещание, данное себе во время треклятой свадьбы, и больше никогда не смотреть в сторону этого восхитительного монстра!
Только ее стойкость удерживает их на краю.
Только ее обещание и горячая молитва отделяют его от пучин безумия.
Только ее холодность дает им жить.
Разве это жизнь?..
Соблазны…
Устала бороться.
Устала соблюдать запреты.
Устала быть, как Друидка, ни разу в жизни не державшаяся за мужчину.
Да и какое в этом злодеяние? Всего лишь рояль…
Она делает нерешительный шаг вперед. Затем еще один. И еще. Мягкий ковер заглушает преступную поступь — надо же, как легко, всего семь шагов отделяло ее от греха. Резные ножки, золоченая резьба, дивная музыка, вырывающаяся из-под изящных пальцев. Придерживая в одной руке бокал, девушка легонько касается крышки, скрывающей белоснежные клавиши кости тиффалейского льва. Не в силах оторваться от созерцания, она любовно гладит рояль и воспоминания, воскресая, уже не хотят ее покидать. Никогда.
Как бы глубоко ты их не закапывала, больше так не получится!
За каждым проступком следует наказание, и ты это знала!
Знала и все равно не удержалась!
Познай же тогда все уготованные тебе мучения!
Истошный, безумный, отчаянный крик раздается в сердце, разрывает барабанные перепонки. Тревога, ярость, любовь, просьба, так много в нем! Покачнувшись, девушка пытается ухватиться за рояль, вернуть равновесие, но все равно роняет бокал. Медленно переворачиваясь в воздухе, он ударяется о белоснежный край. Блестящие осколки падают на новый пушистый ковер, только что привезенный мужем из поездки в Мирктар. Дорогие нити заливает кровавое вино.
Упав на колени, спрятав лицо в ладонях, она беззвучно плачет. Часть ее естества уже летела, стремилась навстречу этому оглушительному крику. Осколки акафирского стекла венчают алую лужу, растекающуюся по ворсу. Где-то плачет напуганный громкими звуками ребенок, кто-то тщетно пытается его утешить. Маленький мальчик понимает, что маме очень плохо, и плачет вместе с ней. Он зовет ее, он думает, что мама плачет из-за испорченного в красной жидкости платья, лепечет, просит, чтобы мама не плакала. Девушка плачет из-за разбитой и испорченной жизни, из-за импульсивности, гордости, заносчивости, разом перечеркнувших все лелеемые мечты и планы. А теперь он зовет ее! Никогда до этого она не чувствовала, что так нужна ему! Она придет и все снова будет хорошо!
— Оливия, что тут происходит?
Конечно, он видит только осколки, плачущего сына, пьяную жену. Он никогда не понимал, он смотрел прямо, думал, что буря миновала. Но он, правда, любит эту маленькую псевдо-семью. Милый добрый Пьетер…
— Я ухожу.
Девушка поднимается с колен, вытирая слезинки, размазывая по щекам дорогую косметику. В его глазах испуг пополам с удивлением.
— Оливия⁈
— Оливия? Ты уверена, что слышала именно это имя? — спросил Друвер, уставившись на меня.
— Насколько в этой суматохе можно было разобрать хоть что-то, — лишь слабо пожала плечами я, вглядываясь в огненные сполохи.
Где-то в глубине, в сердце с мутью и серостью поднималась буря. С дрожью я вглядывалась в опустевшие окна горящего дома. Ведь если он кричит — значит он еще жив? Значит, его еще можно спасти? Мы не встречались с той памятной ночи в Храме, но через карандашные рисунки он каждый день был рядом, раскрываясь и представая совсем другим человеком. Не Безумцем. Этот крик не похож на предсмертный. Предсмертные, они другие. Я помнила, как кричали умирающие в Сарсгарде… Если все обойдется, я поставлю свечу в честь Митары в Храме.
— Тогда дело дрянь, — констатировал парень, нахмурившись.
— Чем плохо? — удивилась я. — Я думала, что все знают эту историю любви…
— Все начали ее забывать. В людских умах Ариэн теперь просто городской сумасшедший, а Оливия… Лиджи Оливия сейчас носит другую фамилию. Она счастлива замужем, у нее есть двухлетний сын Гектор, огромный прибыльный театр и жизнь — полная чаша! — с жаром ответил Друид. Во взгляде его сквозило что-то, ужасно роднящее с Камором. — Если вновь пойдут слухи, то семьи Максвеллов и Гиланджи потерпят репутационные потери, а это скажется на всем городе.
— Ты рассуждаешь, как какой-то чиновник… — смутилась я.
— Я рассуждаю как любой, кто в первую очередь будет защищать честь и достоинство семьи. Ариэн предпочел любви иллюзии, и случившееся — только его вина, — жестко отрезал Друвер. — Я рассуждаю как человек, который сам никогда не сможет завести семью и встать на ее защиту.
Он тряхнул головой и запустил пятерню в ослепительно-рыжие волосы, поправляя их. Через пару мгновений он
