Конечно, она устала, и она имеет право злиться!
— Оливия, я все понимаю! Я не должен, не должен был оставлять тебя одну в этом доме. Я понимаю твое горе, и обещаю, что теперь все изменится. Мы поедем на отдых, к морю и вернем первые, самые счастливые дни нашего брака. Вот увидишь, я все осознал, ты прекрасно меня проучила, — тепло улыбаясь своей самой доброй и нежной улыбкой, говорил Пьетер, пытаясь отыскать свое отражение в ее невероятных серых глазах.
Безуспешно. Холодные дорожки слез начали высыхать, во взгляде читалось крайнее удивление. Оливия даже прекратила попытки вырваться. Это добрый знак?
— О чем ты? — своим самым высокомерным, самым презрительным тоном спросила лиджи. — Какой отдых на море, какие «счастливые дни»⁈ Ты думаешь, я хоть на мгновение была счастлива рядом с тобой⁈
— Оливия! — упавшим голосом произнес Пьетер. Он вновь засомневался в себе. — Зачем ты говоришь такие ужасные вещи? Неужели, ты настолько несчастна⁈ Ведь у тебя есть все…
— Неужели ты не видишь? — горько усмехнулась девушка. — Отпусти меня.
Небольшое раздумье — нет, не отпустит.
— Куда ты пойдешь?
— К тому, кто зовет меня и нуждается во мне более всего! — утверждающе ответила она, гордо подняв нос.
Сердце Пьетера подпрыгнуло, болезненно застучало. Он знал, он знал, всегда знал! К серному бесу приличия, туда же доброту. Оливия его, перед ликом богини и людей, его — и больше никто не предъявит на нее своих прав. Тем более тот, кто уже потерял ее однажды.
— Я не пущу тебя.
— Я не спрашиваю разрешения, я все уже решила!
— Ты, верно, сошла с ума, или алкоголь затмил твой разум! Ты думаешь о ком-нибудь кроме себя⁈ Как можно вернуться к этому подлецу⁈ Как можно оставить семью? — Пьетер повышал голос, сжимая запястья жены все сильнее и уже не замечая этого.
— Это неважно! — зло отвечала Оливия.
— Это важно! Ты — Правительница! Ты носишь мою фамилию и фамилию своих предков. Ты владеешь огромным театром. Стоит тебе уйти, и никто больше не подаст нам руки, а в след тебе будет плевать и посылать проклятия распоследний бедняк и будет прав. Потому что в Асмариане нет прощения падшим женщинам.
— Меня это не заботит! — прошипела девушка, поморщившись от боли. — Он меня любит. Я нужна ему.
— А о сыне ты подумала⁈ Ему ты не нужна? — на высоких нотах Пьетер бросил в лицо жене свой самый убедительный аргумент. — Его будущее тебя не заботит? Наш Гектор каждый вечер видит, как его мать пьет и ходит бледной тенью по дому. Какое детство ты ему создаешь, какую репутацию оставишь⁈ Да ты не можешь быть положительным примером даже собственному сыну!
Оливия промолчала. Слезы снова выступили в ее прекрасных глазах.
Увидев перемену в жене и нащупав слабое место, Пьетер решил продолжить давить на него. Лишь бы не перегнуть!
— Ты эгоистка… Ты забыла о сыне. Он сейчас плачет на руках няни. А когда ты сама брала его на руки? Да ты ведь даже вспомнить не сможешь.
Оливия всхлипнула, прикрыла глаза. По щекам снова брызнули слезы. Их нужно было утереть, и Пьетер отпустил руки любимой. На запястьях остались бордово-красные следы, грозившие утром превратиться в уродливые синяки.
Девушка медленно осела на пол. Лиджев Максвелл опустился рядом. Он не просил ее перестать плакать, хотя каждая слезинка и каждое сказанное слово каленым железом рвали ему сердце. Он должен через это пройти. Это его испытание силы и, кажется, победа уже близка.
— Я люблю нашего сына, — прошептала, наконец, Оливия. — Я люблю Гектора, всем сердцем люблю его! Я не могу так поступить с ним! Не могу. Не могу…
Каждое произнесенное слово было тише и тише предыдущего, пока последнее не потонуло во всхлипах и плаче. Она вновь отступила от клятвы. Вновь повернулась к тому, чего обещала не касаться. К любви.
Пьетер притянул жену к своей груди. Он знал — она не отстранится. И, разрыдавшись сильнее, покрывая слезами и тушью чистую белую рубашку мужа, Оливия решила, что подчинится. Второй раз в жизни она сделает то, против чего восстает все ее естество. В первый раз она покорилась отцу и приняла предложение Максвелла. Теперь настала очередь уступить мужу. Остается лишь успокаивать себя тем, что у нее не было другого выбора. И тем, что она любит сына. Где-то очень глубоко. Крик прекратился. Зов обернулся тихим шепотом и ушел куда-то на задворки сознания.
— Мы уедем отдохнуть на море. Помнишь, как ты хотела на море? Пройтись по песчаному пляжу, научить нашего сына плавать, помочь ему отыскать ракушку, покормить рыбок… — приговаривал Пьетер, поглаживая по спине дрожащую жену, и она лишь молча слабо кивала.
Он победил. И слаще победы он никогда не испытывал.
Ничуть не стесняясь любопытных глаз толпы, я стояла, прижавшись к Друверу, и смотрела на горящий дом. В какой-то момент мне даже показалось, что Акшар и Тония начали справляться с огнем, но это было лишь мимолетное впечатление, не более. Напряжение окружающих нарастало и никак не находило выхода. Не помню, сколько я так простояла, зачарованно вглядываясь в разбитые окна, силясь увидеть хоть что-то.
И зрение меня не подвело! Сквозь стену огня я вдруг различила движение, не похожее на хаотичный танец языков пламени. Вскоре показался Камор, выходящий из дверного проема. Пришлось зажать рот ладонью, чтобы не взвизгнуть от радости и облегчения. Жив! Его одежда дымилась и слегка подкоптилась, но в целом он нисколько не пострадал, хоть и выглядел крайне утомленным. А на его руках был…
— Целителя сюда, быстро! — что есть сил, крикнул Друид, крупным шагом направляясь к толпе.
К нему быстро направилась юная девушка, засучивая на бегу рукава. Камор уложил Ариэна, которого вынес из дома, прямо на землю и начал что-то торопливо объяснять внимательно слушающей целительнице.
— Пусть делают свое дело, Минати, мы ничем не сможем в данный момент помочь, — тихо повторял мне в ухо Друвер.
Разобравшись с начавшей колдовство девушкой, Камор вновь направился к дому. Он бросил пару фраз не справляющимся Акшар и Тонии, получил в ответ два легких кивка и присоединился к Друидкам. Так мне сперва показалось.
Расцепив руки, Воплощающие Огонь и Воду взмыли в воздух на пару метров, подхваченные магическими облаками, созданными из
