ворожец приумолк, провожая повозку взглядом.
—…уж после такой пирушки всегда урон приключается, ровно голодная ватага прошлась, — покачивая назидательно пальцем, пожилой возница поучал отрока при готовильне. — Не восполнишь быстренько, попадёшь впросак. А ну как опять гулять захотят? А у тебя пусто? Ни чар, ни плошек, всё черепками на полу валяется?
Где-то снаружи нарастал дробный лошадиный топот, и с улицы в ворота влетели первые верховые. Стюжень, качая головой, ожесточённо сплюнул. Верховые первые, да только дружина уже третья за это утро. Смешно. Первая и третья — дружины, как дружины, а вторая — аж из двух человек, седой да сивый. Перегуж и сотня Гремляша вернулись. Верховка старого воеводы сера от пыли, голова тканиной замотана, тряпица кровью пропитана, глаз чёрный, заплывший.
— Еслибыдакабыть твою в растудыть, — устало пробормотал верховный и прикрыл глаза, а теремная обслуга по дуге обходила старика, вытянувшего длиннющие ноги. Вот на эти самые, якобы слабы ноги, вот только что он прямо с коня…
* * *
Солнце играло с глазами, брызгалось огнём с двух ладошек, Стюжень даже прикрикнуть было хотел, чисто на сорванца, да придержал ворчбу. Не стоит на светило жаловаться. Верховный брёл к Урачу, еле двигая ногами. День провести в седле, а потом без жалости к самому себе спешиться, как в молодости: лихо, едва не со свистом, да чтобы колени гудом загудели — это тебе не чарку выпить. Хорошо хоть выспался.
— Да и ладно, — старик ожесточённо сплюнул, — теперь не жить что ли? Всех правил всё равно не выполнить. Держать важную морду тоже надоедает, а по молодости я кое-кого из теперешних по глупостям уделывал на раз-два.
Толкнул калитку, прошёл во двор, поднялся на крыльцо.
— Эй, хозяин? Дома или помер?
— Помер, — прилетело изнутри.
— А чего без спросу? — верховный пригнулся, вошёл, — Ничего, в небесной дружине Ратника встретимся, я тебе за самовольство бородёнку-то повыдёргиваю. Сивый, босяк, чего молчишь? Деды мало бороды один другому не дерут, а ты молчишь. Ну давай, покажи язык, наточил небось.
— Нет его, — Урач с вопросом кивнул на стол. — Молоко только-толькошнее. Будешь?
Нет его? Это как так нет? А куда делся? Счёт или два верховный шарил по дому цепким взглядом, даже в полотняную отгородку потыкался, ровно остриём копьеца пошуровал. Выглянул на хозяина с непониманием и даже обидой, будто от кого угодно ожидал подвоха, только не от старого друга. Такие дела кругом творятся, а тут: «Нет его!»
— Где он? — Стюжень тяжело прошёл к лавке, встал рядом, будто нюхом чуял — понадобится присесть.
— Вести дурные получил. Восвояси сдёрнул.
— На Скалистый?
Урач мрачно мотнул головой.
— В Большую Ржаную. Вестовой оттуда пришёл. Тебя искал. Видать, подсказали искать Безрода через верховного ворожца. Тебя не нашли, гонца ко мне и привели.
— А там что? — верховный устало сел. Предчувствие бед разболтало колени, а там и без того со вчерашнего вечера не слава богам.
— Длинноус наехал. Дружину приволок, да раскатал Большую Ржаную в лепёшку.
Стюжень хотел было матернуться, да сердце прихватило. Не шутейно, а так, ровно копье в грудь воткнули да провернули, аж слёзы из глаз брызнули. А что, вчера, когда кобылячился, точно отрок, не знал, что расплатиться всё равно придётся? Не знал?
— Ты чего старый? Помираешь? Или поживёшь ещё? — Урач отставил кружку с молоком, как мог шустро рванул к полке со снадобьями, высыпал на ладонь щепоть травяного размола и забросил верховному в раскрытый и махом иссушённый рот. Вон, губы ровно белым обсыпало.
— На-ка, запей! Не хотел молока, а придётся.
Стюжень пил, морщился и зыркал на старого друга поверх бока расписной чарки.
— Пей, вопросы потом.
Да пью, пью. Верховный еле заметно сник, напряжение куда-то ушло, брови, собранные было в одну тревожную седую полосу, по местам разогнал. Должно быть две, вот пусть две и будет.
— Сивый на ночь глядя ушёл. Вместе с вестовым и ушёл.
— Мне почему не сказал?
— Ты спал.
— А…
— А потому! — нечасто такое бывает, но уж когда случается, делай зарубку на дверном косяке — Урач голос дал, и громыхнуло так, что Стюжень от неожиданности подавился вдохом. — Потому! Ты устал после дороги, дрых без задних ног, да и не послушал бы он никого. Знаю я этот взгляд. Ровно насквозь глядит, никого не видит, губы сжаты, подбородок вперёд выехал. Да и сказать по совести, заигрались вершители судеб. Зарвались.
— Что там с Ржаной? Это всё те дела, когда из-под руки Длинноуса выбежать захотели? Мол, только князь над нами?
— Да. Ну про тех соболят и песцов, что Сивый в лесу нашёл, ты знаешь… И про то, как надоумил родичей разводить зверят, ровно овец, тоже. Так вот, получилось у них, — Урач оглянулся, и Стюжень поклялся бы чем угодно, что старый улыбался. Еле заметно, лишь тень по бороде мелькнула, но улыбался. — Весной первое золото получили за меха. Длинноус со своими волками за долгом приехал, что в том году давал, рассчитывал землёй взять, а ему ржаные: «На тебе, боярин, должок!»
— Небось у заимодавца нашего рожа от самодовольства трещала, пока ехал до Ржаной, — верховный поболтал молоко в кружке, выловил мошку, вытер пальцы о порты, приложился к чарке. — Я Длинноуса знаю. Думал: «Ну вот и землица теперь моя», а ему золото под нос тычут.
Урач кивнул. Приблизительно так и было.
— Ну… наш боярчик такой наглости не стерпел и полдеревни в струганину искромсал, — Стюжень с вопросом в глазах поглядывал на друга. Верно говорю, так было? Хозяин кивнул и добавил:
— Его ко всему прочему лесом послали.
— Ну… золото появилось, там и свою дружину можно держать, — Стюжень задумчиво смотрел на собрата, и Урач про себя подивился — до чего похож его теперешний взгляд на Безродов: оба глядят мимо, но на самом деле что-то видят: Стюжень от увиденного аж глаза округлил и немо что-то шепчет. Ничего. Самого ночью такие же видения донимали, и глаза, наверное, выкатил так же. Была бы жива старуха, ночью от испуга точно померла бы, глядя на него.
— Боянщина без бояр, — ошалело пробормотал верховный и замычал, мотая головой, будто видение с глаз прогонял.
— Они костьми лягут, но первого, кто произнесёт это вслух, распустят на ремни, — угрюмо бросил Урач. — Но ты, старый, не ссы, я тебя не сдам.
— А там Сивый, — верховный, глядя куда-то в стену, равнодушно отмахнулся и поджал губы. — Тот ещё подарок.
— Коса найдёт на камень…
— И нам осталось для самих себя решить, кто у нас коса, а кто камень.
— Кого бы ни определили в камни-косы, бесследно это не пройдёт. Поедешь?
— А смысл? — Стюжень мрачно ухмыльнулся. — Всё равно не успею. Да и надоело строгую морду постоянно держать.
— Ты это про что?
— Да так… Некоторые зарвались, а кому-то надоело морду держать. Кстати, а тебя куда носило эти дни?
— Башку заговорённую нашли у деревни. Полдня ходу. Отрубленную. Лежит в траве у самой дороги, зубы скалит, глазами хлопает, матом кроет до того красиво, аж ухо разворачивается, чисто цветок… Бабы перепугались, за водой не пройти.
Верховный поймал себя на странном чувстве: хоть и раздирают Боянщины беды, солнцу ничто не указ. Утро выдалось чудесное, теплынь затопила Сторожище по самые защитные стены, день обещал прокалить город, ровно доброе жаркое, городские пообещали обильно посолить то жаркое собственным потом, в общем вышла бы к вечеру одна только ароматная благодать, и только двое седых бросают в такой неописуемо хороший, свежий, летний воздух жуткие слова. Точно волчью ягоду в стряпухино варево. Неправильно это. Солнце заглядывало в окно, неподалёку проскрипела телега, на древней яблоне, что росла во дворе, сплетничали визгливые и суматошные воробьи, а ворон, сидевший на крыше, изредка вставлял одно-другое мудрое «слово» и смотрелось это донельзя смешно. А потом резко, будто по мановению руки поодаль, где-то на окраине Сторожища, там, где на берегах Озорницы лежали песчаные берега, встал высоченный пыльный столб. Качаясь и ломаясь в пояске, ровно пьяный, он без ног побежал на город, за крохи времени перемахнул реку, перепрыгнул через стены, и разлетелся по улице, точно конь в намёте, у тех, правда из-под копыт камешки летели, у этого — крынки, тряпье, исподнее, где-то и тын сдался бешеному напору. Стюжень в окно увидел, как на дальнокрае выросла исполинская воронка, чисто благовоспитанный
