Искал да хмыкал. Не нашёл. И молчал многозначительно, изредка поигрывая кустистыми бровями.
— Ледобой, готово. Ждут.
Сивый едва не заозирался. Где Ледобой? Кто такой? Потом ухмыльнулся и кивнул. Никак не привыкнуть. Дед Улыбай, дядька Плеток, братья зареклись Безродом звать просто наотрез, хоть языки руби, а с ними и вся Большая Ржаная. Ну какой же к мраку Безрод, когда и родня есть и место для ночлега, и сама земля пухом стелется, когда с Теньки спрыгиваешь? Большая Ржаная наособицу от всей остальной Боянщины встала. Ишь ты, Ледобой. Поднялся, сплюнул травинку, уже порядком размолоченную зубами, коротко выдохнул и пошёл на поляну. Те, кто смог придти и до кого получилось достучаться через горе потерь, встали полукругом. Топор чуть впереди, как и положено деревенскому старшине, дед и другие старики сидят на скамьях, сколоченных на скорую руку, оно и понятно — утварь первым делом. Жизнь ведь продолжается, сидеть на чем-то нужно, в избе ты или в лесу.
— Вот, родич, — Топор раскинул руками, мотнул головой за спину. — Все.
— Родич жареный, в горшке пареный, — вполголоса буркнул Сивый, ковырнул кочку носком сапога, поднял глаза. — Долгоусовские покромсали, не чинясь, мир для вас никогда не станет прежним.
— Это как? — Топор прищурился.
Сивый вздохнул. На что надеялся с этой затеей? Вроде и голова на плечах есть, и рубцов по жизни на шкуру насобирал столько, что если их в одну полоску вытянуть, может быть, получится дом очертить, но последнее, от чего откажешься в здравом уме и твёрдой памяти — от надежды на лучшее. Ведь если не надеяться, если не верить, что солнце встанет, да день завтрашний станет светлее, чем сегодняшний, стоит ли тогда жить?
— Я плохой родич. Опасный. Жизнь ведь продолжается, дети остались, земля обихода просит. Вам бы жизни спокойной, а тут я такой красивый к Долгоусу пойду.
Сородичи переглянулись, глухо загудели, пришли в движение, толпа заволновалась, ровно волна, прилетело даже злорадное: «Я же говорил, пойдёт, дурында!», и тут же зычный женский отлуп: «Бестолочь, а что с нами потом будет, подумал?»
— Поэтому иду один.
— Мы с тобой! — братья, как слаженный дружинный десяток шагнули вперёд, Улыбай едва заметно кивнул, и что-то похожее на огонёк полыхнуло меж красных старческих век. Сивый поймал блеск, но тем не менее покачал головой.
— Нет. Вы свое сделали.
— Мы не зайцы прятаться по норам…
— Послушайте меня, — Сивый будто в кузне голос отковал, звенит и лезет в ухо иглой. — Берегите силы. Мором не закончится. Ещё покажете себя. Все покажут.
— А ты? Один? К Длинноусу? Не по-людски это отправлять родича одного твари на съедение.
— В том, что грядёт, будет мало людского, — угрюмо бросил Безрод и задрал голову.
Ветерок пробежался по верхушкам сосен и берёз, потом, будто сверху руку протянул, взлохматил Сивому вихор. Безрод закрыл глаза, дал ветру себя обласкать и повторил:
— В любой сече важно отрядить засадную дружину. Остаётесь прикрывать меня тут.
— Что здесь происходит?
Шурша кустами, раздвигая заросли орешника, на поляну вылезли Двужил с сыновьями. Вся троица непонимающе круглила глаза, вертела головами во все стороны, охотники рты пораскрывали от неожиданности. Вот тебе раз, всегда возвращались с охоты через эту поляну и всегда было тихо. А тут на тебе. Вече деревенское. С чего бы? А этого каким ветром принесло?
— А дома где? — Двужил бросил непонимающий взгляд в просвет между опушками, в который обычно уже виднелась Большая Ржаная. — Я спрашиваю, дома где? Где дома?
— Нет больше домов, — за всех ответил Топор. — Сожгли.
— Кто?
— Длинноус.
Охотники выглядели так, будто их оглоушили топорищем, каждому досталось по макушке — несколько мгновений новость плескалась в глазах, как взбаламученный омут: беспорядочные волны плещут из края в край, сталкиваются, слизывают друг друга, мало не выплёскиваются, и больше не найти в этой болтанке спокойных, прозрачных, ясных вод. Сивому даже показалось, что если подойти к Двужилу и крикнуть на ухо, мол за Чубатыми холмами шестиногого оленя видели с кабаньими клыками и лошадиной гривой, этот вытаращится, ровно полоумный, потом спросит, давно ли видели и сильно ли велик. В одиночку получится дотащить или как? А у самого в глазах болтанка, рябуха да волны. А потом на поляну прилетела колыбельная, и Большая Ржаная в ужасе рты пораскрывала, как один.
— Спит лошадка в новом стойле, дремлет чёрная овечка, — глядя в никуда пустыми, пепельными глазами, на поляну медленно вползла Квочка. — Кроха спать не хочет… ой ли? Нашуми нам дрёму речка…
Полоумная спотыкалась, баюкала головешку, обёрнутую палёной тканиной, водила по поляне безумным взглядом и не узнавал никого.
— Камушек по руслу брык, лягушонок в болоте квак, комарик над ушком взыг, малец в колыбельке спать!
— Свистун, Левак, проверьте справу. Идём.
— Куда?
— К Длинноусу.
— Нельзя вам.
— Ты мне станешь указывать? — Двужил одним махом взъярился на Безрода. Давно внутри кипело, да вот только теперь крышку котла сорвало. — Дома пожгли, Квочка не в себе — как пить дать, кто-то из мальцов угорел, а мне на заду спокойно сидеть?
— Тебе сказали, нельзя! — Колун встал на пути Двужила, но погасить пламя в его светлых глазах можно было только кровью родича, всей, что бежала нынче в жилах, до капли.
— Уйди, добром прошу!
— Нет!
Двужил даже не ударил — просто облапил толстенную шею Колуна и махнул куда-то влево от себя, и внука Улыбая будто из седла вынесло, когда скачешь себе, скачешь и не замечаешь толстой ветки поперёк. Трое или четверо окружили Двужила, схватили за руки и на какое-то мгновение всё замерло, только охотник трясся, ровно бревно вздымает над головой, что поперёк дороги лежит. Вот-вот… Вот-вот. Или победа, или пуп развяжется.
— Спит волчок в лесу серенький, спит мышонок под камушком меленький, — Квочка ходила по поляне, будто не летают тут здоровенные лбы, прижималась щекой к головёшке, даже целовала иногда, а люди отворачивались. Глядит кругом безумица глазами, пустыми, ровно сухое русло, щека в золе, на губах черным-черно, точно угли ела, смотрит и ни за что не может зацепиться взглядом. Поодаль соловей песню выдал, так она туда взгляд бросила. Двужил наконец, заорал, расшвырял противников, рванул было вон с поляны — Квочка и его в спину глазами подтолкнула.
— Духи спят в чащобе лесовые, спят ребятки в люльках озорные.
— Стой.
Сивый настиг упрямца за долю мгновения. Вот только что стоял тут, а теперь — там, и на этот раз не получилось для Двужила бревна, которое превозмогаешь, и никто пуп не развязывал, а вышел почему-то кувырок вверх тормашками, только поршни Двужиловы подмигнули небесам толстенными бычьими подметками.
— Уймись, дурень, — наверное искры из глаз мечет, а может и пуще того — молнии, только никому этого не видно: лежит Двужил мордой вниз, землю носом роет чисто кабан, на загривке Безродова лапа лежит, кудри примяла, и вот честное слово — мальчишки Ржаной аж дыхание затаили — затылка почти не видно под пятернёй, и видно: если захочет вдавить в землю по самое темечко, родичу-воеводе только выдохнуть.
Двужил вдруг замер, даже руки от земли слегка оторвал, получилось будто крылья распростёр: вот, видишь, не брыкаюсь, лежу спокойно. Сивый мало не рывком вздёрнул сородича на ноги, как держал за загривок так и вздёрнул, а когда ты подлетаешь против воли, чисто птица, особенно если руки твои распростёрты, будто крылья, глаза не могут не измениться. Все привыкли тебя видеть насупленным, бровастым, мрачным, с крепко сжатыми губами, а ты гляди, зубы у тебя ровные и белые, только никто из Большой Ржаной не может сказать, когда видел их последний раз. Люди запамятовали, когда ты смеялся последний раз.
— Гляди, гляди, зенки распахнул…
— Хех, поди давненько Двужил не летал…
— Ага, небось мальцом в последний раз, когда к берёзе на берегу верёвку привязывали, да в воду сигали…
— Сивый тебе не просто лиходей с большой дороги…
Безрод на ухо шепнул:
— Не ходи к Длинноусу. Не подставляй людей. Я никто и звать никак, какой с меня спрос? А ты местный.
Двужила ровно водой окатили, он резко выдохнул, кивнул сыновьям, чтобы перестали брыкаться, и обоих немедленно отпустили. Тем же негромким шёпотом он ответил, кивнув на Квочку.
— Длинноусу до неё дела нет. А мне есть. И крепко запомни,
