Проваливался в забытье, снова выныривал в этом же мире. Лишь на третьи сутки сообразил, что он внутри огромного дупла, потому и пахнет гнилой древесиной. В исполинском дереве выгнила сердцевина, по толстым стенам все так же из глубин поднимаются озера ледяной воды, потому так сыро и прохладно.
Где-то, вспоминал он вяло, продираясь сквозь тупую боль в черепе, на невообразимой высоте многие этажи веток, листьев. А он в дупле, как сова, белка или какой другой лесной зверь. Даже не зверь, звери не страшатся ходить по земле и спать внизу, а так, мелкое пугливое лесное существо.
Неровная дыра в дупло посветлела, он услышал хоть какие-то звуки. Скавчанье, чавканье, ага, наступает утро. По ту сторону дупла установился ясный зеленый свет. Тело болело мучительно, он едва смог доползти до края, а когда дополз, тоска вошла в грудь с такой силой, что забыл о своих ранах и перебитых костях.
В зеленом влажном мире всюду исполинские, покрытые толстым слоем мха деревья, больше похожие на скалы. Наверное, дубы. Гордому сыну Степи надо знать четыреста видов трав для скота, но вовсе не обязательно знать бесполезный и даже вредный лес.
По широкой поляне, окруженной этими дубами, бродили, притопывая, по кругу понурые рослые мужчины. Все в звериных шкурах, лохматые, волосы падают на спину, бороды у всех, даже у молодых…. Если есть здесь молодые.
Из дупла в дереве напротив показалась женщина, тоже в шкурах, в руках огромный горшок из зеленой глины. К ней потянулись руки, отдала горшок, мужчины снова принялись бродить по поляне, а женщина нырнула в темное дупло. Теперь Придон видел, что мужчины что-то разбрасывают, а сочная трава, которую топчут, под их подошвами превращается в слизь и повисает на лаптях жирными ломтями.
Придон свесил голову, до земли примерно три человеческих роста, но кора в таких трещинах, наростах, что и есть ступеньки. Он хотел было вылезти, но страшное воспоминание заставило метнуться обратно в эту рыхлую гниль, труху.
Пальцы лихорадочно рылись в этом месиве, натыкались на крупных белых червей, толстых и скользких, личинок жуков, он разбрасывал во все стороны пережеванную их челюстями труху, глаза привыкли, вдруг увидел в сторонке кончик ремня.
– Боги… – прошептал он, – пусть это будет правдой…
Трясущимися руками потащил перевязь. Коричневая трyxa осыпалась мягко, бесшумно. Перевязь почти не гнулась, облепленная сухой глиной, что, казалось, за эти дни окаменела. Ножны на месте, как и рукоять меча, сейчас перепачканная так, что сам издали принял бы за уродливый сук или корень.
– Спасибо, – прошептал он. – Боги Артании… вы и здесь со мной!
Не было сил очищать от глины и грязи, лишь сбил самые большие комья, кое-как надел через плечо, сразу ощутил себя увереннее, даже вроде бы здоровее, только в черепе еще гул, а мысли плывут медленно и вяло, словно вылезающие в лютый холод лягушки из болота.
Вернулся к краю дупла, начал осторожно спускаться, пальцы дрожали от слабости. Недалеко от земли толстый слой мха подался под ногами, ослабевшие руки безуспешно пытались ухватиться за кору, и, хотя с такой высоты упасть и ушибиться – смешно, он все-таки ушибся, лежал и хватал ртом воздух, как рыба на берегу.
От вытаптывающих траву отделился мужик, подошел, Придон смотрел снизу вверх, и казалось, что мужик – настоящий лесной великан: волосы до плеч – с зеленым оттенком, в длинной бороде зеленые водоросли, травинки, мох, даже рубашка с зелеными потеками вся покрыта мхом, что уже пророс, пустил крохотные зеленые корешки.
Мелковатые для такого огромного лица глазки без всякого выражение оглядели Придона, на миг задержали взгляд на странной перевязи через плечо.
– Живой, – протянул он с некоторым удивлением. – Я не думал… Зачем, говорю, Коряга, нам тащить этот труп? А Коряга мне: он еще живой, не видишь? Вижу, говорю, но у него все кости переломаны, вон даже живот лопнул, да и весь синий, ровно ядовитых грибов обожрался! Вот-вот кончится. Но Коряга у нас дурак, ничего не понимает, пальцев на руке не сочтет, взвалил тебя на плечо, прет в деревню… Ну, я без него три нырки добыл и одну летягу видел, это к удаче!..
Придон, не поднимаясь, спросил глухо:
– Но как я выжил?
– А дупло на что? – ответил мужик с недоумением. – Он же тебя в дупло сунул!.. Ты ж щас из дупла вылез!.. Тебе главное было до дупла дотерпеть, не кончиться. А Коряге грю, что не донесет, брось, до деревни еще три версты, да и чужак ты вовсе, а зачем чужаков подбирать? Нам своих девать некуда, поляна всех не вмещает, а за Большое Болото еще никому не удавалось выйти…
Придон наконец собрался с силами, поднялся. И тут обнаружил, что мужик – в самом деле великан, на голову выше, в плечах шире вдвое, руки толщиной с бревна. И еще стало понятно, что все мужики, что мерно вытаптывали траву, крупнее его, Придона, тяжелее и наверняка сильнее.
– У вас такие дупла, – пробормотал он, – волхвостые… лекарские?
Мужик рассматривал его пристально, потом взгляд померк, как у пса, что не умеет долго смотреть на что-то неотрывно, огромная лапища поднялась, Придон услышал скрип, это мужик поскреб загривок.
– Да, – сказал мужик, – у нас дупла. А в вашей деревне… нет, что ли?
Он заранее скорчил морду в скептической ухмылке. Дупло, подумал Придон. Он пощупал грудь, живот. Чувствуются рубцы от ран, но он двигает руками, его тело уже на ногах. Выходит, эти дупла не простые. Возможно, даже смертельные раны могут залечить, и какая жалость, что эти деревья не растут в Артании! Да и за войском их не потаскаешь, чтобы раненых сразу туда, в сырую гниль опилок…
– Меня хотел убить очень умный человек, – сказал он задумчиво. – Очень! И почти убил. А спас, значит, самый большой дурак вашей деревни?
Мужик обрадовался.
– Верно говоришь! Так хорошо, что у меня даже голова закружилась, будто песню услышал. Складно. Ты кто? Ты не из наших. Где твоя борода, ведь ты не ребенок? Или ты, может быть, ребенок какого-нибудь великана?..
Придон всмотрелся внимательнее, но мужик говорил совершенно серьезно.
– Я не… – начал говорить Придон и тут ощутил, что колени подламываются, а в голове зазвенело. Лицо мужика начало расплываться. Губы его шевелились, но слов Придон уже не слышал.
– Мне бы поесть, – прохрипел он из последних сил.
Тьма обхватила его со всех сторон.
Очнулся от гадостного ощущения, что через лицо ползет огромная улитка. С трудом открыл глаза, рука поднялась, чтобы смахнуть мерзкую тварь, и застыла на полдороге.
Перед ним на корточках сидела полуголая молодая женщина. У нее было миловидное лицо, коричневые глаза древесного цвета под широкими и густыми бровями, расплюснутый нос. В руке грязная деревянная ложка, лицо испачкано золой и древесным соком. Перед ней раскорячился широкий горшок из необожженной глины.
