мог себя заставить это слушать. Когда, несмотря на пальцы, звук все равно проник внутрь, он принялся мычать (не какую-то определенную мелодию, он не мог сейчас вспомнить ни одной), и если бы мычанием он мог ослепить себя, то сделал бы и это, однако он не мог перестать смотреть. Слишком много страха, слишком много любви…
Натан смотрел и мычал во весь голос, параллельно мыча мысленно у себя в голове, чтобы изгнать из памяти саму память об этом звуке. Внезапно его отец застыл еще больше – больше, чем можно себе представить; стал абсолютно неподвижным, словно обратившись в камень. Через его нижнюю губу скользнул маленький, тонкий, черный легочный червь, длиной с фалангу пальца. Извиваясь, он упал на простыню перед отцом Натана, который тут же рухнул на кровать бесформенной кучей, словно марионетка, которой перерезали нитки. Натан бросился вперед и подобрал червя, зажав двумя пальцами.
Возле постели стояла эмалированная жестяная миска, похожая на перевернутый шлем. Натан кинул в нее червя. Миска была полна на две трети – копошащаяся черная масса, сотни блестящих извивающихся тел. Натан взял миску и вытряхнул содержимое в Живую Грязь, встретившую червей бешеными всплесками.
– Ты в порядке, па? – спросил Натан, но отец то ли спал, то ли был без сознания.
– Ему нужно лекарство.
Мать стояла за его плечом.
– Знаю. У нас есть хлеб?
– Осталась одна корка, и это все.
– Где?
Мать вытащила хлеб из деревянного ларца с защелкой, куда прятала съестное от палтусов. Натан взял корку и подошел к отцу. Он опустился на колени возле постели. Хлеб был твердым, сухим, словно наждак, таким же шершавым (вероятно, опилок в нем было не меньше, чем муки) и совсем без запаха. Натан разломил кусок пополам: посередине мякиш был получше, и он выковырял оттуда немного, скатав в шарик.
– Папа, – шепнул он.
Ответа не было.
– Папа, – повторил Натан.
Лицо отца было неподвижным, лишь колышущиеся тени от свечи создавали впечатление движения. Его губы были раздвинуты, будто бы в улыбке, однако запавшие глаза и глубокие морщины, врезавшиеся в кожу вокруг, утверждали обратное. Натан поднес хлебный катышек к его лицу.
– Папа, тебе надо поесть.
– Оставь его. Он спит.
– Он же не может есть во сне, верно?
– И когда выкашливает червей, тоже не может, верно?
– Ему надо поесть. Папа! Просыпайся!
Но отец не просыпался. Он продолжал лежать абсолютно неподвижно. Натан поднес шарик к собственным губам, взял в рот, немного пожевал. Потом вынул – теперь хлеб стал мягче, словно размокшая бумага. Он снова поднес его к губам отца, протолкнул внутрь.
– Папа! Постарайся это проглотить.
– Он не может. Он не шевелится.
– Папа?..
– Его уже нет, правильно?
– Папа!
Встревоженный, Натан протолкнул хлеб еще дальше, до зубов. Неужели отец действительно умер? Он взял отца за челюсть, принялся двигать ею, совершая жевательные движения.
Отец рывком поднялся и вцепился в его руку, пронзая его воспаленным взглядом:
– Никогда… Натан… Никогда не делай этого!
Его дыхание было кислым; от него пахло червями, как от кишащего личинками сырого мяса. Натан попытался высвободиться, но костяные пальцы отца крепко вцепились в его запястья, держа их мертвой хваткой.
– Лучше умереть… Лучше совсем пропасть, чем использовать эту силу! Ты уже большой… Ты понимаешь меня, сынок?
Натан энергично закивал, не столько соглашаясь, сколько из желания закончить все это, дать отцу то, что он хочет, чтобы он снова лег. Но отец не ложился. Как Натан ни отодвигался, отец дюйм за дюймом подтаскивал себя следом, так что это ужасное, обтянутое пергаментной кожей лицо по-прежнему оставалось перед ним, а воняющее смертью дыхание продолжало обжигать щеки.
– Она развратит тебя… Погубит тебя… Под конец ты сам начнешь губить то, что любишь… не зная. Не зная и наслаждаясь! Ты понимаешь, Натан, дорогой мой мальчик? Понимаешь, о чем я говорю? Я буду тебе помогать, пока я жив… Сдерживать эту силу, держать ее в себе, пока могу… Но ты должен стать сильным. Потому что, когда я умру…
Приступ кашля накатил на него волной, начавшись от поясницы и пройдясь по всем костям, с хрустом, словно купец, разминающий пальцы. Только теперь отец ослабил хватку и принялся шарить в поисках ножки стула, доски – чего угодно, за что можно схватиться. Натан отпрыгнул назад, так что, когда он снова согнулся пополам, Натан уже спрятался за мать.
– Ему нужно лекарство. Я пойду.
Она схватила его, пытаясь удержать, но Натан вывернулся из ее рук.
Он бежал, оскальзываясь среди луж Грязи и куч копящегося мусора. Если мать и кричала ему вслед, ее голос затерялся в реве волн, обрушивающихся на волнолом. В осклизлых ботинках с изношенными до блеска подошвами было трудно бежать, но мысль об отце подстегивала его. Каждый раз, когда Натан падал, его раз за разом поднимала мысль о прикосновении этих иссохших пальцев. К тому времени, когда он наконец остановился, колени его штанов были насквозь мокрыми, а черные от грязи ладони кровоточили.
Хватая ртом воздух, Натан позволил себе бросить взгляд назад. Ничего особенного, просто незнакомая местность: чужие хибары, обвешанные рыбачьими лесками и украшенные ракушками. Конечно же, он достанет лекарство… Однако теперь помимо измотанности он ощущал и кое-что другое: облегчение. Оказаться вдали от него. Вдали от всего этого.
Натан вдохнул полной грудью.
Из Живой Грязи выползла тварь (наполовину жаба, наполовину мышь) с волочащимися позади внутренностями и тупо мигающим глазом, уставленным на Натана. Хотя у нее не было рта, тварь явно тянуло к его плоти, она ковыляла к нему, хотя, если бы ей удалось до него добраться, она бы не знала, что делать дальше. Мертвожизнь – бессмысленная, трагически бесполезная. Вокруг твари кишели уклейки, словно она была их царицей. Взмахом хвоста – если это был хвост, а не торчащий наружу конец позвоночника, – тварь прихлопнула нескольких из них, не отрывая взгляда от Натана.
В том, чтобы оказаться в месте, которого не знаешь, есть что-то одновременно пугающее и дающее свободу. Пока ты находишься где-то у себя, ты в безопасности, даже если тебе очень плохо; стоит удалиться от этого места, как безопасности нет и в помине, но вместе с ней нет и обязательств… Ты можешь стать совершенно другим человеком в совершенно другом окружении.
Натан двинулся дальше. Он поплевал на ладони, обтер их о рубашку, подул на обнажившуюся содранную, саднящую кожу.
Конечно же, он достанет деньги и купит лекарство, но… «Не используй»… «Лучше умереть»… Отцу-то легко говорить! Он и так уже в шаге
