от смерти, ему все равно. А как быть с мамой? И ее «благородными посетителями»? Ей что, теперь мириться со всем этим из-за того, что отец сдался? И Натану тоже мириться?
Палтус продолжал ковылять следом, хрипло каркая, словно огненный птенец. Натан остановился.
В нем набухал Зуд. Но ведь Зуд был в нем всегда, не так ли?
Натан позволил ощущению распространиться – стремительно, словно растущий гнев, словно растущий голод. «Берегись»… Да что отец может знать про это? Что он вообще понимает? Лежит в постели, обливаясь по́том, день за днем, в своей ночной сорочке…
Конечно, он достанет лекарство, нечего и говорить, но у них в доме нет еды, нет топлива для очага, нет даже воды. Мертвоживые недопалтусы колотятся в доски… Болезнь… Разве не должен он позаботиться и обо всем этом тоже?
К тому же Натану теперь было тринадцать; он мог принимать собственные решения.
Когда Зуд достиг нужной силы, Натан опустился на колени и протянул ладонь. Почувствовав его близость, палтус заковылял быстрее, отчаянно брыкаясь в спешке, отдаленно напоминающей бег.
Натан Почесал, намереваясь убить тварь, теперь же вернуть ее в Живую Грязь, покончить с ее мучениями, предпринять хоть какое-то решительное действие с ясным исходом… Однако, когда Искра соприкоснулась с плотью палтуса, тот резко взметнулся, забился в судорогах, но не умер. Вместо этого он стал крысой – красноглазой желтозубой крысищей, которая прыгнула на Натана и вцепилась зубами в мякоть его руки между большим и указательным пальцами.
Схватив новосотворенную крысу, Натан оторвал ее от своего тела и зашвырнул так далеко, как только мог, в глубину трущоб, где та пропала, погребенная в темноте.
Он принялся подниматься зигзагом по склону горы, возвращаясь, когда впереди оказывался тупик или пылающий костер, и обходя их вокруг, где это было возможно, не переставая сосать ранку на руке. Вдоль одного отрезка дороги – фактически это был всего лишь проход между двумя наваленными друг напротив друга мусорными кучами по пояс высотой – кто-то воткнул на равных промежутках перья огненных птиц. Наползая на них, Живая Грязь съеживалась и дымилась, тускло отсвечивая красным. Натан оглянулся туда, где остались его родители, сжал зубы и без остановки зашагал дальше.
Через какое-то время впереди показался Торговый Конец, граница которого была обозначена каменными стенами и мощеными дорожками. Натан был уже достаточно высоко, чтобы видеть перед собой, как на ладони, все трущобы, позади них – Морскую стену, а за ней – иссеченное волнами море.
Выше по склону находилась никем не охраняемая калитка. Натан оглядел ее, но прошел мимо, засунув руки в карманы и наклонив голову. Сторожей нигде не было видно – без сомнения, они отправились навестить маму еще какого-нибудь несчастного мальчонки или же обслуживали какую-нибудь купчиху с невзыскательным вкусом. Поблизости был лишь старик метельщик, слишком дряхлый для такой работы: волосы на его голове были такими же редкими, как щетина на его метле, а руки не толще рукояти, которую они держали. Собрав все оставшиеся силы, он пытался согнать Живую Грязь и заблудшую мертвожизнь обратно в трущобы; впрочем, силы вскоре иссякли, и он, стеная, скрылся в лабиринте узких улочек наверху.
Натан тотчас же повернул обратно. Какое право имеет его отец (сам-то не больше чем мешок с костями!) решать, что Натан должен делать дальше? Может быть, он бы предпочел, чтобы Натан вычернил себе глаза? Этого никогда не будет!
Этого не будет никогда.
Хватит!
Подойдя к калитке, Натан накрыл замок обеими ладонями, словно защищая от ветра зажженную спичку, и сосредоточился. Теперь это было сложнее, поскольку на уме была крыса, но вполне возможно. Очистив мысли, он вдохнул, проникая внутрь собственной головы, вниз по глотке, в легкие, потом в живот…
Там ничего не было – поначалу. Как будто крыса лишила его горючего. Однако мало-помалу Искра снова начала разгораться в нем. Он подстегивал ее, чувствуя ее физическое присутствие: как она кружит там, словно тяжелый шарик внутри стального барабана, поднимаясь вверх, к грудной клетке. Натан побуждал ее двигаться быстрее, и Искра вновь набралась силы, колотясь между стенками его гортани пуще прежнего. Сквозь его кожу и редкую ткань одежды пробивалось свечение. Он напряг мышцы груди, так что они распрямились вдоль ребер, вынуждая Искру войти в кости и пройти по всей длине рук.
Сжав ими замок, Натан обратил свое внимание на металл. Он попытался Почесать, но Искра не принималась – в точности как огонь, не желающий переходить на сырую растопку. Затем, непрошеное, перед ним возникло лицо отца: брови запретно хмурятся, палец помахивает из стороны в сторону.
Тоже сдвинув брови, Натан сосредоточился, как только мог – представил себе «благородных посетителей», мертвожизнь, материнское лицо, обратившегося в крысу палтуса… Искра бешено вспыхнула, осветив все трещинки на улице, известку между кирпичами, сварные швы на металлической решетке, обнажая все скрытые детали этого места. Напрягшись, он Почесал снова – и послал Искру вниз, через покалывающие предплечья, через ладонь, горящую в месте укуса, внутрь замка.
Там, в глубине, металл хотел быть живым. Он начал перестраиваться, как делает Живая Грязь, принимая подобие примитивного существа – такого, каким мог бы стать замок, если бы он был животным: вращающееся, пощелкивающее тело, состоящее из шестерней и цилиндров. Натан чувствовал, как оно начинает дышать. Искра жгла кожу; в месте укуса это чувствовалось сильнее всего. Болезненная поверхность раны принялась корчиться, вспухать, затем – к его ужасу – чернеть…
Ахнув, Натан отдернул руки.
Если бы он смог удерживать их дольше, замок сохранил бы жизнь, но после того, как Искра ушла, металл умер. Там, где прежде он был цельным и крепким, осталась лишь усталость и ржавчина.
Без лишней помпы, словно это было совершенно обыденное явление, замок открылся, и калитка распахнулась. Немного помедлив, чтобы собраться с духом, Натан прошел внутрь, держась за больную руку.
В Торговом конце, в отличие от трущоб, ночью было тихо. Плеск волн превратился в тихое, отдаленное сердцебиение, слышное лишь, когда Натан выходил на улицу, ведущую вниз, к границе трущоб. Дома здесь были прочными, высокими и неприступными; окошки в верхних этажах мягко светились теплым, мерцающим свечным светом, который время от времени заслоняли двигающиеся внутри фигуры. Узкие крутые улочки освещались фонарями: воск и масло горели позади стеклянных стенок (оранжевых, синих, зеленых), словно угасающие маяки. В каждом доме была запертая дверь, на каждой двери виднелись какие-то цифры, имена и узкие щели посередине, окованные сияющей бронзой.
Все звуки, если они и были,
