— Тяжело вам, наверное, так жить.
— Как жить?
— Ну, ограничивая себя во всем.
— Нет, совсем нет, напротив. Тяжело жить тем, кто стал рабом своего брюха, чресл, страха или алчности. А в смиренном теле рождается свободный дух полный счастья и добродетелей.
— Ну, твоё дело, чем питаться. Хлеб так хлеб. Я-то настаивать точно не стану.
Сходив за парой лепешек и налив в глиняную чашу воды, он вернулся и освободил от кандалов одну руку пленника.
— Благодарю тебя за доброту. И да простит тебя Всевышний, — проговорил тот, потирая запястье. На безымянном пальце его правой руки красовался тяжёлый перстень из золота, выполненный в форме головы льва, снимавшего в своих зубах крупный рубин.
— Дорогое колечко, — заметил Скофа.
— Это фамильный перстень. Путь праведных учит нас скромности, но и велит не забывать кто мы. Скажи, прошу тебя, вы хотите получить за меня выкуп?
— Всё… всё немного сложнее, парень.
Он ещё раз взглянул на пальцы юноши, примеряясь к ним. Они явно не знали ни меча, ни тяжелого труда. Тонкие, с чистой кожей без мозолей, потертостей или шрамов. Красивые пальцы. Пусть их пока останется десять. Конечно, он сделает всё что должно, но не раньше, чем его об этом попросят.
Всё утро четверо ветеранов провели за ленивой игрой в кости и колесницы. В этот раз Тэхо, явно опасаясь изгнания из числа игроков, заметно поддавался и даже пару раз проиграл там, где мог бы и выиграть. Их партии прерывались лишь на перекусы, короткие разговоры и затяжное молчание. Говорить лишнего при пленнике было делом рисковым, и каждый из них хорошо это понимал.
Точно так же, молчаливо и тяжко, они провели и остаток дня. Уже перед сном Скофа ещё раз принес пленнику хлеб и воду, но больше тот не пытался заговорить. Юноша сидел, уставившись в стену, и тихо бормотал себе под нос молитвы своей веры.
— Ну как там наш паренек? Заперся в себе? — спросил Мицан, когда Скофа вернулся к столу-бочке.
— Ага. Бубнит молитвы и смотрит на стену.
— Странно, он вроде должен радоваться всему происходящему, — заметил Кирот.
— С чего бы?
— Да вроде как в их вере страдания жертву богам заменяют.
— О, не совсем так. Перенесенные лишения очищают от скверны и греха тебя, чтобы ты мог пойти очищать других, — изувеченные губы Мицана растянулись в жутковатой усмешке. — Праведные мне рассказывали кое-что про их веру, и помяните мое слово, добрые друзья, придет час, когда такие же тихие молящиеся мальчики выйдут с мечами приближать своё бессмертие.
— Да брось ты, Мертвец, — махнул на друга рукой Скофа. — Нормальные они ребята. Странные, конечно, и верят не как мы, во Всевышнего своего, но так-то нормальные. Из той же плоти и крови.
— Про плоть и кровь, спору нет. А вот внутри голов у них всякие забавные мысли имеются. Ты же знаешь, что им за наше, то есть грешников и скверников, исчезновение из мира, вечная жизнь в бесконечной радости обещана? И как думаешь, стоит вечная радость того, чтобы пару нечестивцев со свету извести?
— Да брось ты, Мертвец. Вспомни хоть Фоллу нашего, да и других тоже. Сколько раз они нас спасали? Сколько раз мы бились вместе и делили с ними один котел и одни тяготы? Вот хоть один из них смерти нам желал?
— Не туда лягаешься, бычочек. Делили то мы многое, да только ещё большее нас делит.
— Да ну тебя, Мертвец. Вечно тебе всё не так и все не такие.
— Уж какого боги и предки сотворили, Бычок, таким по миру и ступаю.
Мицан встал и отошел к дальней бочке, достав из неё их ужин, ничем не отличавшийся от обеда или завтрака. Та же солонина с брынзой, лепешками и репой. Почти как во времена походов. Скофа вновь поймал себя на мысли, что до боли, до дрожи в руках, скучает по тому времени. Не по паршивой и однообразной еде, конечно, но по самой жизни. Сколько бы боли или трудностей тогда не наполняли каждый его день, тогда он жил по-настоящему. Замерзая в метель или мокнув под проливным дождём, засыпая на холодной подстилке, мучаясь от ран и сражаясь после изматывающего дневного перехода, он чувствовал себя куда лучше, чем в главном городе государства.
И люди, окружавшие его тогда, нравились ему куда больше. Все люди. Даже варвары по ту сторону военного строя. С ними было проще и понятнее. А тут… тут всё было как-то неверно и не правильно. Война и армия питали его силами. А Кадиф эти силы пил. Медленно, но верно превращая его в живого трупа, что ходит и дышит лишь потому, что всё никак не ляжет в землю.
— Эх, а ведь сегодня ж последний день мистерий был. Илетана славили, — нарушил повисшую тишину Тэхо.
— А нам что с этого? — произнес бывший фалаг, разрезая полоску засоленного мяса на тонкие ломти. — Нам тут сидеть.
— Да нам то, ничего, конечно. Просто я страсть как хотел певцов и музыкантов всяких послушать. И на актеров посмотреть тоже. Тут, в Кадифе, они же лучшими быть должны. Я-то в столице раньше на мистериях не бывал. А у нас в десятке как раз двое кадифцев были. И всё про праздники рассказывали. Мол, каждый год на улицах настоящие чудеса творятся. А ещё бесплатных угощений навалом. Вот я и хотел посмотреть. Всё примерялся, куда пойти лучше. А тут…
— А тут дела, — отрезал Кирот Энтавия. — Ничего, Тэхо, в другой раз поглазеешь на рифмоплетов. Каждый шестой день где-нибудь выступления проходят.
— Так-то оно да, да тож за деньги надо будет. А сегодня бесплатно всё было. Да и на выбор столько всего…
Три тяжелых стука гулко отозвались в стенах склада, сменившись четырьмя звонкими ударами. «Вот и всё», — сразу понял Скофа, и его рука сама собой взялась за лежавший на столе нож. Теперь мясницкую работу было не отложить.
— Это кто это? — покрутил головой Тэхо.
— За посылкой пришли, — ответил ему Бык, поднимаясь.
— За какой ещё посылкой то?
— Узнаешь сейчас.
Ветеран направился к двери и, отперев её, пропустил внутрь высокого человека, скрытого за плащом и капюшоном. Заперев дверь и оглядевшись, тот скинул покров и улыбнулся ветеранам.
— Всех благ и благословений вам, — проговорил Арно. — Я пришел за перстнем.
— И тебе всех радостей. Только перстень? Разве больше тебе ничего не нужно? — недоверчиво проговорил Скофа.
— Ты же и сам знаешь. Перстень носят на пальце.
Ветеран кивнул. Приказ оставался в силе.
Крепко сжав нож, он направился к пленнику, жестом попросив Мертвеца следовать за ним. Юноша, наконец, задремал, и лежал на своей лежанке поджав ноги. Ветеран сел рядом с ним и примерялся. Правая рука парня как раз была вытянута и лежала пальцами вперед. Один быстрый удар и дело было бы сделано. Паренёк бы, наверное, даже и не сразу понял, что именно с ним произошло. Вот только крика тогда будет.
— Ну что, Бычок. Руби что ли.
— Подожди. Не дело так. Дай я его разбужу сначала. А то разорется ещё.
Мертвец кивнул и Скофа потряс пленника за плечо. Большие серые глаза открылись и с удивлением уставились сначала на ветеранов, а потом и на обнаженный нож в руке Скофы. Тонкие изгрызенные губы юноши поджались и затряслись, а глаза наполнил ужас. Чтобы не говорили праведные о бессмертии, а жить, той самой знакомой и обычной жизнью, им тоже хотелось.
— Не дергайся лучше парень. Больнее будет, — предупредил Скофа, и Мицан тут же перехватил правую руку пленника, крепко прижав её к полу.
Юноша зажмурился. Ветеран уже было собрался зажать ему рот, чтобы тот не начал вопить, но вместо крика или ругани, с губ сына Верховного понтифика слетели слова молитвы.
— Великий Всевышний, огради меня от страха, ибо в страхе рождается скверна и открывается путь к греху. Дай сил мне не убояться ни мук, ни гонений, ни смерти. Ибо нет смерти под взором Всевышнего. Ибо в дарах его вечность и уготовлена она праведным.
За свою приличную, хотя и не то чтобы очень долгую жизнь, Скофа уже много раз слышал эти слова. Слышал по вечерам, когда воины, измученные переходами или тренировками, валились с ног в казармах или палатках. Слышал глухим шепотом, несущимся по боевым порядкам перед битвой. Слышал, в наполненном болью хрипе раненных и умирающих.
