в споре, где, чей подарок.
— Мой «троглодит» в той коробке, что справа.
— Нет, мой! Франц, я заметила, твой слева.
— А пойдём, проверим. Оба склеены, проведём лётные испытания.
— А пойдём. Тот, что не взлетит, твой.
Катька, ясное дело, проследила мои в зимнем саду опробования вертушек, — продала, зараза.
В зимнем саду коробки не сразу распаковали — целовались. Катька — шпионила, споив, — и застукала. С воплем «жених и невеста» понеслась к гостям. Я к тому времени переоделся в джин сы и сорочку навыпуск, но все же не решился сорваться следом за Дамой, зардевшейся и сорвавшейся к поджидавшей её за колонной Изабелле. Остался сидеть у фонтана под фикусом. Скоро объявилась Катька, она тащила за руку упиравшегося Ханса. Я им обнаружить себя пока дать не мог — все ещё «болело», повторить ещё раз спасительное сокрытие греха с помощью коробки от «троглодита» не рискнул. Не проканало бы: наверняка Катька знала про мои «художества» в скульптурной мастерской, во всех подробностях. Метнулся под антресоль и затаился за кадками с фикусами и пальмами.
Остановилась сестра как раз напротив меня и роденовской скульптуры «Весна» по центру фонтана, и я заподозрил, знает, что я здесь, где-то прячусь. И с Хансом сюда вернулась неспроста. Кашлянул, но даже если бы и крикнул, она не отреагировала бы, сослалась бы на шум воды в фонтане.
Ну, проказница! Вытерла тыльной стороной ладошки мальчишке губы — себе нет — и, поцеловав взасос, умчалась к гостям. А днём — отоспавшись, я пришёл в зимний сад за забытыми «троглодитами» — застал здесь Ханса одного. Он, обняв, прижав к груди под подбородком книгу, не отрывался от мраморных тел юной пары, целующейся под падающими на них струйками воды. Крепче прижимал книгу и в мечтах прикрывал глаза. Завидев меня, вспыхнул лицом. Сунул зачем-то мне в руки «Брамса», попросил «Не рассказывай Гадюке» и, нырнув в пальмовые заросли, неуклюже натыкаясь на кадки, убежал.
Коробок с вертолётами я на месте не нашёл. Зашёл к Катьке отдать «Брамса». Сестра лежала в кровати и обтирала ладошки занавесью балдахина.
— Суженый забыл, — протянул я ей книгу.
Катька зевнула, пропела «Вот спасибо-хорошо, положите на трюмо» и накрылась одеялом с головой.
Я хотел бросить книгу на коврик на полу, к тапочкам, но коврика на месте не оказалось, а тапочки обнаружил на тумбочке рядом с пустой коробкой из-под пряника.
— Не стошнит? Ты же в тесто пряника помочилась, — бросил книгу я на одеяло с крошками. — Вернула Хансу книгу и забрала свой пряник?
Катька вытянула из-под одеяла руки, потянулась и огрызнулась:
— Какое тесто? В лавке за углом школы купила.
Икнув, отпила из бутылки, из которой поила меня с Дамой шартрезом.
— Не чача, вместо шартреза? — съехидничал я.
— Гоша, фас! — вяло приказала сестра попугаю и снова накрылась с головой.
В углу, куда меня загнал попугай, я, отбиваясь от птицы, обнаружил мой и Дамы подарки, без коробок. Поспешил в зимний сад испытать и оставить себе исправную модель, так на удивление обе полетели. Вернулся в комнату Катьки, та посапывала в постели, и Гоша в клетке тоже спал. Под ковриком за платяным шкафом нашёл обе коробки, отвёртку, плоскогубцы и кое-какие внутренности «троглодитов», выпотрошенных сестрой. Лишними оказались.
* * *
В мае к всеобщей радости госпожа Вандевельде забеременела и папаши помирились. Переполоху было! Я подозреваю, ещё и ссорой расстроенный, отец откладывал покупку мне вертолёта. Теперь вот, когда парубок у меня есть, мои, отца и Катькины штрафы могли обернуться если не продажей вертушки, то экономией на керосине. С этим невесёлым предвидением я встал с подоконника и направился к себе. По пути через зимний сад спрятал «Брамса» за кадкой с пальмой — подумал, пусть поищет.
К ужину в столовую я не спустился. Заперся у себя в спальне, включил старенькую магнитолу, лежал на тахте и смотрел в потолок. Думал о том, что дела мои из ряда вон плохи.
И ждал.
Не долго.
В дверь постучали. Выдержав паузу, я убавил громкость магнитолы и прислушался. За дверью скулили:
— Фра, это я… Твоя сестрёнка несчастная… Фра, слышишь? А?
Явилась — не запылилась.
— Фра…Ну, так ты слышишь? Я знаю, ты там: громкость убавлял, — звала Катька жалобным голоском.
Ругал себя за оплошность: не сбавлял бы громкость, постояла-постояла, подумала бы, что меня нет в спальне, что я в своём «закутке» наверху, и ушла бы восвояси. А теперь не отстанет. Оставила бы ты меня сегодня в покое, «сестрёнка несчастная».
— Я тоже к ужину не спускалась. Знаешь, я решила четыре дня за стол не садиться, ничего не есть: столько раз папа в меня своим лаптем попал. Ремнём хотел отстегать, да Цезарь, молоток, вырвал и уволок. Спряталась в парнике. Залезла в кадку, крышку надвинула, а папа, представляешь, разыскивая меня в огуречнике, включил подачу воды — думал, не найдёт, так хоть польёт грядки. Я бы выстояла, дыша через отверстие — в доске крышки есть сучок пустой, — так Гоша, балда, продал. Он охотился в парнике. Вода набралась до краёв кадки, эта продажная шкура уселась на крышку рядом с дыркой, и давай глотку драть: «Катькатолстаякатькатолстая». Откроешь, увидишь, как губы мне исклевал, гад. Хочешь сэндвич? Твой любимый, маминого приготовления — с телятиной… Спаржей и артишоками — я украсила. Аромат стоит — закачаешься. Булка — «французская», и длина её… пока ещё больше папиного лаптя. Возьми, не то съем, — предлагала Катька с полным ртом.
Жалко, что не двадцать раз, и лаптем — ремешком, оно бы поэффективней было бы. Больше бы дней голодала — больше бы похудела, злопыхал я. Сестра боялась потолстеть. Съест чего-нибудь, и канючит, наступая всем домашним на пятки: «Толстая я? Ну скажи, толстая я». Бог миловал, и только в самое последнее время стали замечать, что, действительно, Катька начала и есть уж слишком много, и полнеть. Ломанёт кусок пирога, и бегает за всеми с приставаниями: «Толстая я? Ну скажи?». Мама мудро разубеждала: «Да ты ешь, что тот цыплёнок». Я — убеждал: «Да ты ешь, что тот цыплёнок — толстеть и перестанешь». А отец язвил: «Съела пряник, твой подарок Хансу, потому и толстая. Только он тебя такую и возьмёт замуж».
— Так хочешь лаптя?
— Нет. Не мешай, отдыхаю, — не выдержал я.
Промычала что-то с полным ртом, прицмякнула, — мне захотелось есть. Чтобы не дать сестре успеть дожевать и развязать язык, поспешно спросил:
— Что отмочила, за что штрафанули?
— Знаешь, я знаю, что с тобой в школе приключилось… В скульптурной мастерской, — зашептала
