Летом дождь окрашивал траву, листву и цветы в сочне радостные краски. И ливень как ливень — тёплый, яростный и скоротечный, хотя и тучи чернее и гуще. Здесь же даже белые берёзы казались испачканными смешанной со шлаком серой известью.
Мдя. Гадость, одним словом. Которую, как говорил один мой неграмотный товарищ, надо пережить, скрепя зубы и стиснув сердце. А для этого нужно подготовиться.
Девушек к работам привлекать не стал. Рина, обёрнутая в простыню, маялась от безделья, слегка покашливая, но сейчас важнее сделать быстро, а это значит, самому. Тепличные барышни только помеха.
Уже попав под холодные капли, подставил под сгиб тента ведро, чтоб струйка воды текла не абы куда. Да и поить коней будет проще.
Второй полог натянул над небольшим пяточком рядом с фургоном, перекинув один край через тент повозки, чтоб на нас не лилось. Полоса ткани не очень широкая, и будь сильный ветер, брызги летели бы со всех сторон в лицо и костёр, но поляна окружена деревьями, ветер лишь слегка колыхал полотнище. Там и разместились эльфийки, прижавшись друг к другу. А у костра повесил одежду старшенькой.
— Ждите здесь, — проронил я, взял ружьё и достал из седельной сумки прорезиненый плащ серого цвета.
— Ты куда? — тут же забеспокоилась Рина, оторвавшись от занятий.
— Посмотрю, не ушли ли разбойники.
Девушка растерянно обвела взглядом поляну и встала, чуть не обронив простынь.
— Я с тобой.
— Боишься, кину вас здесь? — устало спросил я. Глубоко внутри росла злость, которую пока ещё сдерживал. Они прорывались лишь в виде раздражения. Злость на свою собственную глупость, что связался с этими ушастыми девками. Злость на погоду. Злость на самих девок, неспособных даже узел на верёвке завязать, сварить простейшую кашу или набрать хвороста. И, в конце концов, я здоровый мужик, у которого уже давно не было женщины, а тут эти дразнятся. Вот и сейчас Рина так поспешно встала, что низ простыни не прикрывал всё, что ниже пупка, а концы ткани болтались как полы плаща у театрального мушкетёра.
Я невольно уставился на причинное место, прикрытое аккуратным тёмным пушком. Вместе со злостью родилось чувство обиды, как у маленького ребёнка, стоящего у витрины с дорогой игрушкой или очень вкусной булочкой, которую ни купить, ни просто потрогать нельзя. Только и остаётся, что стоять и смотреть, надув губы. Но рано или поздно это надоест, и внутренний ребёнок, закричав на всю округу: «Не очень-то и хотелось!», пойдёт искать другую игрушку, другую булку. Пусть не такую вкусную и красивую, но зато доступную. Вот только беда том, что других рядом нет, а эти лежат на самом видном месте и дразнят.
Рина проследила мой взгляд и поправила простыню.
— Я скорее вас брошу, чем Гнедыша, — пробурчал я и направился к краю поляны. Там, у кустов, остановился и обернулся. — Больше никогда не буду связываться с эльфами.
Девушка молча села.
— А я заклинание метания ножей пытаюсь освоить. Поможешь? — раздались тихие слова за моей спиной.
— Чем я тебе помогу? — едва сдерживаясь, чтоб не повысить голос, переспросил я. — Я не маг. Или я должен сбегать в соседний город за магом?
— Ну, просто посмотреть…
— Тебе нужно чьё-то одобрение? Ты старше меня, а ведёшь себя как маленькая девочка. На бабку свою глянь. Она хоть и стерва, но делает то, что считает нужным без оглядки на других. А знаешь почему? Взрослые в одобрении не нуждаются. Они потому и взрослые.
Рина снова вскочила с места. В глазах уже не растерянность, а ярость. Глаза пылали словно щёлочки в дверце на печи, где гудит жаркое пламя.
— А ты жалкий эгоист! Ты только о себе и думаешь! Все вы люди такие: никчёмные, склочные, жадные. Хуже гномов! Правильно Кор говорит, что люди от домашней скотины ничем не отличаются. Только и могут, что жрать, срать и трахаться!
Я глянул на девушку, затем на замершую с раскрытым ртом сестру, сплюнул на траву и процедил в адрес Рины:
— Ты и сама наполовину скотина. А вторая половина — напыщенная, чванливая, самодурка с короной на голове и манией избранности. Все эльфы такие. А ваш Кор — просто древний ушастый фашист. Думаешь, я не знаю, как ваши бойцы-листорезы людей и гномов пачками на филе пускали? До сих пор сказки о ваших дозорах вместо страшилок рассказывают. В тёмном-тёмном лесу жил тёмный-тёмный эльф.
— Я не такая! А эльфийская война была четыреста лет назад! — срывая голос, заорала эльфийская полукровка и застыла со страдальческим выражением лица. Потом у неё словно ноги подкосились. Девушка села на место и зарыдала.
Я отвернулся и пошёл прочь. На душе стало очень гадко. Не надо было устраивать грызню. Грызня никогда ни к чему хорошему не приводила, но и молчать уже не было сил. Надоели.
Под ногами зачавкали мелкие лужицы, зашуршала мокрая трава. Мелкий дождик оседал на лицо и тёк по щекам словно слёзы. Не мои слёзы. Слёзы матушки природы по моей глупости.
Стоило прикоснуться к какой-нибудь веточке или кустику, как с него срывался ворох холодных брызг. Воздух пах грибами и гнилушками.
Рука держала мокрый ремень ружья. Потихоньку и ботинки стали промокать.
— Сука! — выругался я, когда одна ветка скользнула по лицу, оставляя царапину. По щеке побежала кровь.
Потом нога подвернулась на скользкой ветке, и я, перемешивая шипение и тихую ругань, похромал дальше.
Вскоре показалась дорога древних. Пришлось пригнуться и прятаться за кустами и стволами.
— Сидят, уроды, — пробурчал я и ткнулся лбом в шершавую берёзовую кору. — Что же делать?
Разбойники разбили по ту сторону дороги лагерь. Отсюда виднелись верхушки палаток. Поднимались четыре струйки дыма. По дороге туда-сюда неспешно ходил человек с ружьём и в накидке.
Я ещё несколько раз несильно стукнулся о дерево, а потом осторожно двинулся обратно. Надеюсь, не заметили меня.
Путь до края леса и обратно занял час от силы. Но вместе с грязью и сыростью дождь принёс усталость, смыв злость. Глаза почти равнодушно пробежались по поляне. На ней всё было по-прежнему. Рина сидела на своём месте, покачиваясь. Только Киса куда-то отлучилась. Стреноженные кони прятались под тканью, время от времени подходя к ведру и с шумом втягивая в себя набежавшую туда дождевую воду.
— Нас караулят, — без предисловий произнёс я мрачным голосом, остановившись рядом с эльфийкой.
— У сестры жар, — так же тихо произнесла Рина и подняла на меня красные зарёванные глаза. Словно в подтверждение её слов из фургона послышался кашель.
— Я же говорил, что не надо в мокром ходить. Нет, блин, мы же упёртые высшие создания, — протянул я и вытер лицо ладонью.
Бесят эти эльфы, но не желал я им смерти, а от пневмонии запросто отбросит ушки в стороны.
Рина приоткрыла рот, словно хотела что-то возразить, но в итоге лишь поморщилась и задрала глаз к небу, сдерживая накатившие с новой силой слёзы.
— Прости, что больно сделал, — произнёс я и сел рядом, прямо на мокрую траву. — Знаешь, мне пришлось взрослеть с семи лет, когда отец отдал в гильдию, но взрослеть в любом возрасте больно, и часто хочется хоть ненадолго стать ребёнком. Знаешь, я даже завидую вам. Вы можете позволить себе побыть маленькими.
Рина вытерла краем простыни глаза и заговорила, теребя в пальцах этот самый краешек.
— Я не виновата, что полукровка. Мама работала… до сих пор работает переводчицей в посольстве северных гаю у людей. Не самая длинная веточка на древе, но и не только что проросшее зерно, — Рина поглядела на меня и пояснила: — Чиновница среднего звена. В общем, там она когда-то познакомилась с человеком. Я его даже не видела ни разу. Говорят, этот… спецназ. У людей есть поговорки: косая сажень в плечах, кровь с молоком. У нас говорят: цветущий церкатаж. Это дерево такое из нашего мира. На дуб похоже. А цветы как у каштана, только ярко-оранжевые. Красивые. Мама сильно увлеклась ещё молодым тогда воином. Потом родилась я. Говорят, мама рассталась с ним, но до сих пор дружит по переписке. А ещё я не хочу никого убивать. Я не подливаю воды на ветвь кроваво-острых листов.
