– Вообще‑то нет! – искренне мяукнул я. – В каком таком возрасте? И чтобы внуки? Это сколько же тебе лет?!
– Мяучило ты эдакое! – понимающе улыбнулась женщина, усаживаясь рядом на пол. – Мне всегда казалось, что вы, коты, понимаете больше, чем нам кажется. Что вы так же разумны, как и люди. Когда я была совсем молоденькой, у меня была кошечка, я назвала ее Арана. Такая ласковая была, такая добрая… единственный человек… хм‑м… единственное существо, которое меня никогда бы не предало. Единственная на всем свете, она ничего от меня не хотела, кроме ласки, кроме любви. Она мне мышек приносила, представляешь? Ха‑ха‑ха! Сама откусит половинку мышки, а попку мне несет! С хвостиком! А я ведь мышей боюсь ужас как! Этот гладкий голый хвостик… бр‑р‑р… Принесет, мордочка в крови измазана, глаза блестят, а сама такая гордая! Вот, мол, хозяйка, тебе подарок от меня! Угощайся! А у меня аж трясется внутри! Противно! И ругать нельзя – она ведь добычей поделилась, любит меня!
Женщина вздохнула и вдруг сделалась сумрачной, печальной. Посидела молча, потом протянула руку и провела ладонью мне по спине.
– Убил ее мой хозяин. Мол, мусору много носит, пакостит, грязь от нее. Но я отомстила! Он мучился, до‑о‑олго мучился, умирая! И когда уже глаза его закрывались, но он был еще в сознании, я ему и шепнула: «Помнишь мою Арану? Это тебе за нее!» Видел бы ты его глаза! И сделать ничего не может – парализовало, а все понимает! Вот это справедливость, правда же? Вот так надо поступать со своими врагами! Если кто тебя тронет – со свету сживу! Так что знай – ты под моей защитой!
– Как же ты все‑таки выжила, а? Как тебя не сожгли до сих пор? – промяукал я, но колдунья поняла меня по‑своему:
– Да, да – не беспокойся! Приходи, уходи – когда хочешь. Я твою свободу не ограничиваю. Сама еще та кошка! В следующем воплощении точно стану настоящей кошкой. И хорошо. Это – по мне!
– Но не по мне! – фыркнул я, забив хвостом по полу. – Человеком все‑таки лучше, поверь мне, я‑то знаю!
– Да, да – пойдем, я тебя покормлю! – Женщина легко поднялась, не скрипнув ни одним суставом, пошла, ступая легко, как танцовщица семнадцати лет от роду. А ведь ей было по крайней мере в два раза больше, а скорее – гораздо больше, чем в два раза, судя по ее словам.
Хотя… если бы она родила лет в семнадцать или даже в пятнадцать‑шестнадцать, что для Средневековья не какое‑то там исключение, а даже норма, то ее дочь могла бы родить в этом же возрасте. Так что у дамы вполне могли бы быть внуки. Это для землянина странно звучит, когда женщина в тридцать пять лет сетует об отсутствии внуков, а для Средневековья все в порядке вещей.
Я читал во многих книгах, что в Средние века женщина в тридцать пять лет считалась настоящей старухой, и не только считалась – насквозь больные, изломанные тяжелой работой, женщины Средних веков жили очень недолго. Впрочем – как и мужчины, которые гибли в бесконечных войнах или от грязи, в которой они проводили всю свою сознательную и бессознательную жизнь.
Я поел. Довольно вкусно, да – морская рыба, нежная, без костей. Похоже, что для меня хранилась, – отдельным куском, вернее, кусочками, мелко нарезанными для кошачьей пасти. Ел и думал о том, не является ли факт поедания деликатеса неким предательством по отношению к Амалии? Есть в стане врага, принимать их пищу – как тридцать сребреников?
Но тут же пришел к выводу, что все эти размышления суть глупость, потому что я разведчик и служу Добру. Типа Штирлиц с хвостом.
После еды мне пришлось выслушать длинные монологи о жизни, о мерзких горожанах, о мире в целом, который не ценит талантливых людей. (С этим я был полностью согласен! Тоже всегда считал, что моя зарплата не соответствует моим гениальным способностям. )
Упоминался и тот, кто интересовал меня больше всего, – злой гений, преследующий мою подругу. Только упоминался как‑то вяло, конечно же ругательно, как и о всех остальных разумных существах вселенной, но неинтересно – так, пару фраз о проклятых дворянских сынках, о тупоголовых, которые желают поучиться на дармовщинку, ну и вообще – обо всем плохом, что представляют собой дворяне и отдельные их представители, которые рвутся к высшим уровням власти, шагая по трупам.
Я, кстати, так и не понял, как эта самая критика мажоров сочетается с обучением негодяя самым лучшим способам искоренения добропорядочных жителей империи. Ну вот считаешь ты всех подлецами (И возможно, что не без основания !), но какого черта обучаешь одного из них, создавая что‑то вроде ядерной бомбы, способной уничтожить огромное количество невинных людей?! Ну как, как можно так поступать, зная, что этот парень, возможно, скоро обратит свое черное колдовское искусство и на тебя? Постарается тебя убить?
Нет, не понимаю. Безумие? Как еще это назвать?
Вообще‑то кое‑какая система в поведении колдуньи угадывалась, только я сам себе не хотел в этом признаться. Если предположить, что для колдуньи важны не сами деньги, а только лишь возможность сеять зло, незамутненное жалостью и любовью к людям, – тогда все становится на свои места. Она обучает некоего нехорошего человека, передает ему свои знания, и он уничтожает мир, который был к ней жесток!
Фантастично? Ненормально? Возможно, это безумие. Но как сказал один гениальный ученый: «Достаточно ли эта идея безумна, чтобы быть правильной ?»
И, уже завершая серию безумных предположений, как завзятый фрейдист‑юнгерист, я вдруг подумал о том, что, возможно, она сама подсознательно мечтает о том, чтобы ее кто‑то убил. Да, да – это самоубийство! Колдунья готовит оружие против себя самой!
Уф‑ф! Выдохнул – ай да я, ай да психолог‑психиатр! Вот это загнул загогулину! И все логично, все правильно – если предположить, что у колдуньи параноидальная шизофрения на почве дурно прожитой жизни. То‑то она так прицепилась к незнакомому коту, будто это не кот, а лучший друг в ее жизни! (Хм‑м… интересно, Амалия тоже сумасшедшая? Она тоже ко мне привязалась! Чушь. Эдак можно додуматься до всего на свете…)
К колдунье я попал уже после полудня, решив дождаться посещения молодого колдуна в ее доме и подслушать, о чем будут говорить чернокнижники. Насколько я помнил, ученик посещал учительницу после шести ударов городского колокола, вот только в какие дни – неизвестно. Он мог сегодня и не прийти. И тогда мне пришлось бы дожидаться день, два, три – столько, сколько нужно.
Конечно, беспокоило то обстоятельство, что Амалия оставалась там одна – больная, смердящая, как разложившаяся крыса, но что я мог с этим поделать? Ну вот сидел бы я возле нее, нюхал смрад, слушал бы, как магистры с умным видом несут глупости, и что, мое сидение у смертного одра девчонке чем‑нибудь бы помогло? Да ничем, абсолютно!
