Сейчас Хёгни оставался почтителен и вежлив, как и положено хозяину, но и не скрывал, что отбытие опасных гостей принесёт ему и людям его немногочисленного рода лишь спокойствие. Торин знал это и не обижался, понимая, каково это, когда все, за кого ты в ответе перед богами, в опасности, — датское нашествие на Вадхейм из памяти не изгладилось.
— Прощай, Хёгни, — поклонился Торин. — Готов поклясться на белом священном камне, что не хотел зла ни тебе, ни твоему дому, ни людям, да пребудет на них благословение Асов. Думаю, мы ещё встретимся в более хорошие времена. В Вадхейме ты и твои корабли всегда желанные гости.
Он поклонился ещё раз, резко повернулся и вошёл в ледяную воду. Отталкивая плавающие льдинки, Торин поймал брошенный ему Видгниром канат и, взобравшись на кормовую палубу, встал справа, у руля.
— Надо выйти в море, пока не станет совсем темно! — провозгласил он. — Вёсла на воду, дружина Вадхейма!
Отец Целестин сидел на низенькой скамеечке, тоскливо глядя на удаляющийся берег. Вот опять под ногами не земля, а палубные доски, снова спать не на постели и кушать с утра холодное… И неизвестно, что дальше.
Ну через неделю должна повстречаться южная оконечность громадного острова, а если не будет остановки, дней через двенадцать — четырнадцать — та самая западная земля. Ещё как-то найти деревни рода Хейдрека и как встретят там? Сколько Одина либо посланца его ждать? Кто ответит? Хорошо, хоть воды и припасов вдосталь, да и Хеши не поскупился — дал рыбы и битой птицы, пусть и напуган был тем, что ему Торин про ётунов да богов с валькириями поведал.
Уже почти совсем смерклось. Небо на западе ещё оставалось зелено-синим, восток же почернел и выплеснул первые капли-звёзды, когда показался выход из фьорда и берег Исландии резко свернул на запад. Торин велел поднять парус, и Видгнир радостно улыбнулся, увидев наполнившееся ветром бело-синее полотнище. Один держал слово. Конунг решил вначале идти вдоль исландского берега, не заходя, однако, в глубокие заливы и держа Полярную звезду точно по левую руку. Олаф согласился и, когда стемнело совсем, распорядился только зажечь на носу корабля несколько факелов и поставить наблюдателя — мало ли что… Воды всё-таки незнакомые.
Первая половина ночи прошла спокойно и бестревожно. Отцу Целестину не спалось, и он, полулёжа на корме и закутавшись в свою накидку, лениво наблюдал за чёрной землёй. Вначале кнар миновал широченный залив и, подгоняемый сильным, но ровным, без шквалов, ветром, в самый глухой час приблизился к его дальнему, западному берегу, тянувшемуся поперёк пути на северо-запад. В этих местах не бывал ни Торин, ни Олаф, и случилось бы, возможно, непоправимое, не заметь отец Целестин за сполохами корабельных факелов знакомую до странности тень.
В этот час на носу был Снорри. Парень, похоже притомившись, присел прислонившись спиной к обшивке борта, поднимавшейся над палубой на полтора локтя, и под качку задремал, не заметив впереди ни абсолютно чёрную по сравнению со звёздным небом береговую полосу, ни проблесков тёмно-багрового огня у самой кромки воды. Ещё немного — и кнар ударился бы о прибрежные валуны, но мигом вскочивший на ноги монах, а вместе с ним и тоже почуявший что-то недоброе Видгнир завопили в два голоса:
— Олаф, сворачивай!
— Ну же, давай, во имя Девы Марии! Бери вправо!
Как ни хотелось спать старому Олафу, как ни подводило его портившееся с годами зрение, истинно норманнское чутьё на опасность не подвело его и на сей раз. Он легко рванул рулевое весло на себя, почти положив ладью на правый борт, и тогда намертво вцепившийся в едва не полетевшего в воду из-за резкого крена Видгнира отец Целестин только-только не заплакал от ужаса.
Берег был недалёк — всего-то локтей сто, не больше. И там уже ждали мгновения, когда форштевень «Звезды Запада» наконец врежется в камни. Ждали ётуны. Шестеро. До какого-то времени огненные великаны, похоже, скрывали свой огонь или же прятались за скалами, но сейчас, издавая при виде внезапно ускользнувшей добычи яростное рычание, они предстали во всей красе. Бешеный, рвущийся к небу багровый огонь, узкие красные глаза и тёмные полосы пламенных клинков, в бессильной угрозе воздетые над неясными контурами голов.
«Не надо бояться, — вдруг прошелестел где-то над ухом монаха знакомый голос. Вроде бы Один… — Их стихия — огонь. В воду они не пойдут. И, кроме того, я пока не очень далеко…»
Утром выяснилось, что эти же слова прислышались и Торину с Видгниром. Ну а сейчас кнар уходил на север, подальше от опасных земель, с тем чтобы с первыми лучами солнца свернуть к западу. Ещё достаточно долго и отец Целестин, и вся дружина вместе с дрожащим с перепугу Снорри (который вдобавок получил добрую затрещину от конунга за небрежение) наблюдали слева от корабля шесть черно-багровых трепещущих теней, пока к утру они не скрылись из виду далеко, далеко на юге.
Солнце показало свой краешек, и все страхи исчезли. Мир снова стал добрым и радостным: голубое небо, золотой круг светила, отправляющегося в новый дневной путь, плеск волн и парус с синей восьмилучёвой звездой. Полосочка берега исчезла слева и сзади.
Корабль прорывался на запад сквозь Великое Море.
День — ночь, день — ночь… Однообразие, одинаковость прошедшей недели позволили отдохнуть отцу Целестину и его друзьям. Кошмарная ночёвка в Исландии теперь вспоминалась как дурной сон; события на холодной равнине Страны Льда если и не ушли из памяти насовсем, то ныне не будоражили воображение. Никто не просыпался с криками ужаса, поднимая на ноги дружину и заставляя всех хвататься за оружие. Такая неприятность пару раз приключилась с монахом через день после ухода из Исландии — в темноте послышался его хрип, словно святого отца пытались удавить, а чуть погодя отчаянный крик «Етуны!! Спасайся!» привёл к небольшой панике на борту «Звезды Запада». Гунтер, к примеру, спросонья не разобрав, что к чему, да в придачу приняв на ночь крупицу своего зелья («чтоб спалось лучше», как он объяснил), снёс попавшимся под руку топором Эрика все факелы на носу ладьи, приняв их за великанов. Утихомиривать дружину, будить монаха и зажигать огонь снова Торину пришлось в кромешной мгле — месяц только-только нарождался. Долго удивлялись наутро, как это Гунтеру обычные факелы великанами пригрезились. Германец хмуро отмалчивался, сказав только, что порошок свой теперь припрячет подальше.
Отец Целестин виновато отводил взгляд и извинялся. Когда улеглись заново и видели уж десятый сон, монах повторно возвестил о появлении ётунов, но на сей раз общего переполоха не поднял, тем более что Гунтер, которому отчего-то теперь не уснуть никак было, едва заслышав первые стоны святого отца, запустил в него сапогом. Отец Целестин поднял голову, оглядел осоловелым взглядом палубу, перевернулся на другой бок и захрапел до самого утра. Потом он всё объяснял расшатанными нервами.
