но ничего не ответил.
– Позволь мне заселить Мир! Он пустой, он мертвый! Нас всего тринадцать, слишком мало для такого места, – прошептал Наплектикус, голос его дрожал от переживаний. Он знал, что не сможет перечить Учителю, если тот решит отказать.
Наставник положил руку на плечо ученика, развернул его к водопаду. Они пошли медленно, еле-еле переставляя ноги, не создавая ни единого звука. Но слишком громкое дыхание Наплектикуса выдавало присутствие жизни.
– Посмотри, Наплектикус. В водопаде тоже нет жизни, но он шумит. Чем тебе не Мир? – Он улыбался, а Почитателю это очень не нравилось.
– Ты не воспринимаешь мои слова всерьез?
Учитель хмыкнул. Белоснежная борода его доставала почти до груди, пряча медальон Мира, копию того, что лежал у Наплектикуса в кармане.
– Я верю в твою мечту, Наплектикус, и я даю тебе согласие на любые деяния. Не забудь лишь о том, что ты несешь ответственность перед каждым, кто ступит на землю твою. Что отныне и навсегда ты будешь для них единственным спасением, пусть они и не будут этого знать. Но знай, всегда помни одно, Наплектикус. Помни, что ты можешь помочь им всего единожды, когда подаришь Жизнь. Это – великая жертва, Наплектикус. Великая жертва – смотреть, когда хочется действовать.
Учитель вздохнул. Он всегда говорил меньше, чем думал, и потому слова его были ценны.
– Когда ты, Почитатель, ступишь на поверхность Мира своего, когда вдохнешь ты первые соки его жизни, его смерти и возрождения – лишь тогда придет к тебе осмысление хрупкости существования. Если же не увидишь ты падения, увядания всего внутреннего – быть тебе вечно циником и бестолочью, ведь в прахе и найдешь ты смысл своей работы. Вечной и такой неблагодарной.
Учитель тяжело дышал, будто задыхаясь от вакуума комнаты. Наплектикус подал ему стул, но Наставник не сел, а лишь слегка оперся о спинку. Глаза его, стеклянные, как и все вокруг, смотрели куда-то вглубь ученика.
– Неблагодарной? Но почему? – спросил Ученик, когда наставник немного отдышался – говорить ему было сложно.
– Ты все узнаешь, Наплектикус. Жизнь тебе покажет, какими неблагодарными могут быть те, ради кого ты идешь на лишения. Но это познается лишь в жизни, полной ошибок, Наплектикус, от которых нельзя скрываться. А теперь, прошу, оставь меня здесь. Мне пора отдохнуть.
И Он рассеялся, оставив на стеклянном полу лишь круглый медальон, сиявший в пустоте зала голубым светом.
Они очутились на Невском проспекте ранним утром, когда дождь, освещенный солнечными лучами, прорывавшимися сквозь тучи, заливал улицу. На улицах столицы пусто: ни одна ленивая карета не проехала мимо существ, материализовавшихся за углом магазина шелков из сгустившегося тумана.
Вильгельм вышел из тумана, громко стукая каблуками по дороге и кутаясь в пальто, и зло поглядывал на Ванрава, который так плохо настроил Переместитель, что у Эльгендорфа жутко гудело в ушах. Его подташнивало, а браслеты, уже слившиеся с запястьями, совсем не помогали влиться в старое тело. Вильгельм чувствовал, что не до конца собрался, будто некоторые органы остались в двадцать первом веке, а Ванрав уже тянул его на улицу. Когда Лейман понял, что Вильгельму нехорошо, улыбнулся и погладил округлые бока.
– Чувствуешь прилив сил? – спросил он и выглянул из-за угла. – Все также красив!
– Кто? – прошипел Вильгельм и потер затылок. От неожиданности он вздрогнул – забыл уже, какого ходить с волосами, которые не прикрывают лопатки.
– Петербург, Почитатель, Петербург! Пойдем, хватит голову обтирать! Волосы не вырастут. – Ванрав взял Вильгельма за рукав и потянул за собой.
Когда Эльгендорф увидел старый, оставшийся только в воспоминаниях Петербург, подумал о том же, что чувствуют люди, возвращающиеся в места детства спустя десятилетия – страх перед убегающим временем. Только для Вильгельма время стояло на месте, а вот у Земли – летело.
– И куда мы? По плану? – спросил Вильгельм, когда поравнялся с Ванравом. – Сначала ко мне, потом к тебе, потом…
– Потом разберемся, – ответил Ванрав и потряс головой. – Твою налево, и почему дождь нельзя выключить?
– Так Кодекс решил, не я. – Пожал плечами Вильгельм. – Давай побыстрее, не то вовсе растаем.
Ванрав хмыкнул, но поспешил за коллегой по мокрой и светившейся в лучах утреннего Солнца дороги города, который всегда нравился ему. Жить в Петербурге приятно, во всяком случае Ванраву.
Годы взяли свое, и вид путешественников века девятнадцатого отличался от вида двадцать первого. Варнав слыл истинным красавцем с закрученными усами, большими, чуть на выкате, глазами и широчайшей улыбкой. Он был высокого чина, почти храбрый и иногда справедливый, служил в Императорской армии, носил какое-то почетное звание и считался любимцем женщин. От него, казалось, исходило свечение уверенности. Это читалось в широте его плеч, на которых мундир сидел как вторая кожа, в уверенной и широкой походке, во внимательных и заинтересованных взглядах, которые Ванрав, будто тренируясь, бросал то на фонарь, то на витрину, то на лужу. И если бы на улице вдруг появилась какая-то женщина, она бы без промедлений угодила к Ванраву Лейману в объятия и не была бы против.
Вильгельм же рядом с сияющим Ванравом казался тучей, завернутой в пальто и прятавшей красивое лицо в воротник. Ему нездоровилось, он хотел побыстрее оказаться у дома. Хотя даже плохое самочувствие и бледно-серый облик не могли испортить общую картину – Эльгендорф в это время был еще достаточно статен.
– Ты чувствуешь? Чем-то пахнет, – сказал Вильгельм и огляделся.
– Не выдумывай. Не пахнет тут. Это от тебя, – буркнул Ванрав и потянул его за руку. – Иди побыстрее.
Вильгельм поднес рукав пальто с носу и почувствовал запах паленой шерсти.
– Мне кажется, нас немного подожгло по время полета.
– Подожгло? – хмыкнул Ванрав. – Тогда лучше нам проветриться. – И пошел еще быстрее.
Они шли в сторону дома Почитателя, который впервые был куплен на заработанные деньги, а не выигран в карты, не отобран после стирания памяти, как это обычно происходило. И как бы Вильгельм терпеть не мог деньги и все, что с ними связано, владеть чем-то законно ощущалось иначе, словно по-человечески. Петербург был таким же, каким его помнил Вильгельм. Вдали слышался нарастающий шум просыпавшихся и выходивших на работу людей, а на горизонте уже встало Солнце, но дома, прилипшие друг к другу, загораживали обзор. Петербург жил в полудреме. Дом Вильгельма, покрашенный в нежно-желтый, стоял на Мойке. Почитатель бывал там редко, по праздникам принимал гостей, иногда показывал свои картины, но его жизнь проходила за городом, в небольшой деревне.
У дома Вильгельм остановил Ванрава, одернул пальто и выпалил:
– Давай забудем о
