— Меня умиляет, как вы боитесь брать на себя ответственность. Не разбив яиц, омлет не сделаешь.
— Вы так всегда оправдываетесь? — с неприязнью бросила я.
Давьер неспешно глотнул еще вина, пожал плечами:
— Это к делу не относится. Что касается других смертей… Вполне может быть, что в Шолохе умер еще кто-то. Но о нем никто не помнит, поэтому жалоб нет.
Прах. А он ведь прав.
Маньяк продолжил, аристократично растягивая гласные:
— Меня заинтересовало наблюдение госпожи Андрис касательно искры. Если Пустота действительно боится ее, я бы хотел в этом убедиться.
— Каким образом? Если мы опять попробуем воздействовать на Пустоту, она просто убьет еще одного человека.
— Но нам не надо воздействовать на Пустоту. Мы будем воздействовать на саму искру. Это не прямое влияние, она не несет угрозы. Искра — объект в высшей степени нейтральный. С ее помощью нельзя бороться, причинять боль. Она не враг Пустоте. Формально.
Я задумалась.
— Вы уж поверьте моей теоретической базе, — присовокупил Давьер, видя, что я сомневаюсь. — Даю слово. Опосредованное воздействие на искру будет абсолютно безопасно.
Я покосилась на него. Ну да, ну да, невысока цена его слову. Проверить без опыта не получится. А если он окажется неправ и еще кто-то умрет — что ж, у нас в «дано» указано, что Давьеру глубоко наплевать на чужие жизни.
— Давайте просветим еще одного больного и посмотрим, как Пустота будет действовать, если искра разгорится, — продолжал настаивать Давьер. — Вдруг большого увеличения искры хватит для того, чтобы Пустота сама решила уйти?
— А искра что, может увеличиться? — обалдела я.
Давьер смерил меня уничижительным взглядом:
— Конечно. Она увеличивается каждый раз, как вы испытываете чувство любви, благодарности, надежды, гордости, вдохновения или любую другую сильную, положительную эмоцию. И уменьшается, когда вас ничего не трогает. Поэтому страстные люди живут гораздо дольше равнодушных при прочих равных показателях. Искра накачивается, как мышца.
— И как мы заставим чужих людей испытывать все это, интересно? Мы же их не знаем.
— Так зачем вам чужие. Пустите Пустоту в себя, — Давьер поставил бокал на парапет. Я вздрогнула и резко повернулась к нему, рукавом задела фужер. Он улетел в темноту набережной, со звоном разбился, и чей-то недовольный вопль возвестил нам с Давьером, что мы «совсем обнаглели, богачи пепловы».
— Да вы совсем обнаглели! — послушно повторила я вслед за незнакомым прохожим. Правда, уже только одному объекту.
Тот лишь плечами пожал:
— Унни вас оберегает, Тинави. И будет оберегать. Но вы можете попросить ее отступить на какое-то время, чтобы Пустота зашла.
— Зашла на огонек, ага… — под нос буркнула я.
— Мы опробуем идею с искрой, а, если не получится, вы попросите энергию бытия выдавить Пустоту обратно.
— Почему вы так уверены, что это сработает?
Он оскалился, в смысле, улыбнулся:
— Но почему бы не попробовать? Какая разница — вы или кто-то другой? Вы хотя бы будете в курсе происходящего, в отличии от бедных, несчастных, ни в чем не повинных граждан, о которых так сочно горюет господин Дахху, — язвительно закончил он.
Офигеть.
Какая разница, говорит.
И тут я замерла.
А и впрямь. Какая разница? Если вдуматься, у меня действительно больше шансов выжить после столкновения с Пустотой, раз на моей стороне играет унни. Да и моя эмоциональная неуравновешенность, в кои-то веки, пригодится. Мне палец покажи — расхохочусь. Пустота с таким еще не встречалась. Рванет прочь из моего тела, так, что только пятки засверкают. Или пуповины, что у нее там из органов?
Да, идея имеет право на жизнь…
— Вы что, серьезно над этим задумались? — опешил Давьер.
— А не надо было? — я подняла брови.
— Конечно, нет! Такие, как вы — ценны для вселенной, — он вдруг рассердился и театрально всплеснул руками, будто у нас были зрители. — Люди, которым благоволит унни и которые умеют с ней обращаться — это кладезь. Это гарант развития, гарант движения миров вперед. Это то, что заставляет все меняться, литься, становиться лучше — или, как минимум, становиться другим. Вы думаете, Отец наклепал шестерых хранителей, и все, нас хватит до скончания веков? Да нет. Людям тоже надо стараться. Стараться каждый день. Только почти все об этом забывают. Давят на унни, как будто она им что-то должна, выжимают из мироздания все соки на потребу своим прихотям или, обленившись, просто сидят на месте, ждут, пока пройдет день, еще день, вся жизнь. И такие, как вы, умеющие поймать ритм вселенной — в итоге уникумы, хотя должны быть нормой! Что вы смеетесь? — рявкнул он, когда я звонко расхохоталась.
— Вы сделали мне лучший комплимент в моей жизни, — я утерла выступившие от смеха слезы и, подпрыгнув, села на парапет. Свесила ноги наружу и беззаботно ими заболтала. — Кладезь, уникум, ритм вселенной — вот это я понимаю! Спасибо, Давьер, было бы шикарно, но вы хвалите меня за то, в чем нет ни капли моей заслуги. Все вопросы к Карлу. Он не поленился потратить божественное силы на мое, дурынды, обучение… — от души сказала я. — Вы бы тоже могли, вообще-то, заняться чем-то подобным… Хотя о чем я говорю, небо голубое. Вы же всего лишь… Ладно. Вашу речь я запомню. Будет греть мою искру назло Пустоте.
— Зовите мне Анте. А еще лучше Теннет. Я скучаю по этому имени, — неожиданно и как-то наивно, совсем некстати признался маньяк.
В его лице мелькнула тень того зеленоволосого парнишки из 1033 года.
То ли Давьер не услышал, что в моем монологе подразумевались шпилька, то ли вдруг, ужас как нерасчетливо, вопреки таковой подставил меня бок без брони. Маньяку так хотелось чего-то искреннего, что проигнорировал яд.
Зря.
— Да боюсь, вы пока не заслужили это имя! — весело фыркнула я. — Теннет, о котором я читала в сказках, потом в учебниках, потом — страшно подумать — в молитвенных сборниках (да, у наставника мы и не такое проходили в качестве исторического источника) — был совсем другим. Он бы никогда не убил ради магии. Никого. Один симпатичный комплимент — это доброе дело, конечно, но не маловато ли для реабилитации?
Предприниматель умолк. Лицо его окаменело.
— Если вы думаете, что укор, полученный между делом от смертной девчонки, заставит меня раскаяться — вы полная дура, — неприятно усмехнулся он. — Я сам себе высший судия. И чужие слова могут меня разозлить, но повлиять на меня — никогда.
Я вдруг вспомнила, что «маньяк» — это не милое прозвище, а самая что ни на есть настоящая реальность. Быстро спрыгнула с парапета обратно на террасу — вдруг столкнет бы меня, непочтительную? — и приготовилась, если что, колдовать.
— Однако… — Анте Давьер глубоко задумался. — Да. Я готов пустить Пустоту внутрь себя. Давайте поставим эксперимент именно на мне.
— Что, правда?
— Конечно. Такие предложения делают либо со своей серьезностью, либо не делают вообще. Ну, если не клинические идиоты. К тому же, кажется, только так я смогу убедить вас, что мне можно верить в дальнейшем. Это вечное сомнение… Утомляет.
— Ну, согласитесь, вы сами виноваты.
Я пораскинула мозгами.
Вроде мы ничего не теряем. На уловку тожн не похоже.
— Только я предлагаю расширить наш эксперимент, Давьер. Раз уж вы утверждаете, что игрища с искрами безопасны. Давайте включим в уравнение бокки. У них же есть искры. И бокки умеют залезать внутрь людей. Если Пустота действительно боится искры, то при пособничестве духов мы устроим настоящие скачки в вашем организме… И, может, как-нибудь вытурим эту дрянь без помощи унни. Или раздавим Пустоту меж двух искр.
— Я восхищаюсь вашей фантазией, Тинави, — покачав головой, протянул Давьер. — Не зря вы столько времени провели с Карланоном. Он тоже всегда был тот еще… затейник.
— Только нам тогда придется сказать Дахху. Бокки слушают только его.
— О нашем чудесном эксперименте? Да, без проблем. Можем и остальным.
