— Ты только в Тень не торопись, — заговорил Сардар. — Не торопись в Тень. Где я найду другого водолея в этом свинарнике! Держись, писарь, слышишь? Клянусь Двенадцатью, я тебя вытащу!
— Я и не тороплюсь… — прошелестел Лахри. — Я не хочу… в Тень…
— Вот и славно, — кивнул Сардар. — Вот и молодец.
Пошарив вокруг, он нащупал шерстяную накидку, оставленную мародерами на одном из мертвецов. Стянув ее, укрыл Лахри.
— Держись, братец, я сейчас. Только осмотрюсь — и назад. Держись, слышишь!..
Лахри едва заметно кивнул.
Крадучись, Сардар выбрался из грота в коридор.
* * *
Дележ добычи затянулся за полночь. Делили азартно, забыв про усталость и треволнения дня, оглашая кухню криками и отборной бранью. Долго спорили, как разложить добро по кучкам так, чтоб ни одна не выделялась. Перекладывали, перетасовывали, рвали друг у друга из рук, зорко следили, чтобы ни одна монетка не затерялась в чьем-нибудь бездонном рукаве. Потом поднялась склока за очередность тянуть жребий. Потом кому-то опять показалось, что добро разложено не равномерно, и все началось заново. Даже Халкын отступился, предоставив своре практически полную свободу действий.
Не участвовал в дележе только Кайсен. Разбитый, униженный и несчастный, исходя ядовитой злобой, столичный чудила, как за глаза называли его другие тюремщики, сидел на полу, привалившись спиной к чурбаку для рубки мяса. Он ненавидел всех в эту ночь. Ненавидел других надсмотрщиков, относившихся к нему как к куче отбросов, ненавидел Халкына, проклятого Халкына, чьей прямой обязанностью было оберегать его, Кайсена, тонкую натуру от посягательств этого сброда, и кто вместо этого больше других выражал непочтение к его благородной особе. Ненавидел всю эту убогую вонючую кишащую крысами дыру, по какому-то идиотскому недоразумению именуемую городом. Город Арисса! Боги смеются всякий раз, когда кто-нибудь произносит эту нелепость!
А еще он ненавидел инородцев. Боги, как он ненавидел инородцев!!! До боли, до спазмов, до судорог, до рвотных позывов! Будто кто-то, собрав всю ненависть мира, всю злобу, что обреталась и в Землях Зодиака, и в презренных окраинах Непосвященных, слепил ее в раскаленный, брызжущий ядом комок и вложил в его, Кайсена, пылкое сердце. Никогда еще Кайсен не испытывал ничего подобного. Казалось, объявись инородец хоть в сотне шагов, издох бы через секунду, его убила бы даже не ненависть Кайсена, а тень тени его ненависти!
Великие небеса, как вдруг стало душно! По спине побежали струйки пота. Кайсен охнул, передернул плечами: пот казался обжигающе, мертвенно холодным. Будто не собственная влага просочилась из пор, а чьи-то ледяные пальцы принялись шарить по коже, что-то нащупывая, выискивая, выведывая потаенные слабые места его тела. Это было жутко, невыносимо жутко. Из горла вырвался короткий тонкий звук, похожий на скулеж. Зазудело в ногах — такое ощущение, должно быть, бывает у застывших на старте бегунов. Бежать! Бежать! Бежать… — зачем?.. куда?..
Лишь огромным усилием воли Кайсен сумел взять себя в руки. Боги, что с ним?! Еще никогда не бывало, чтобы он боялся собственной ярости! Это невозможно. Как можно бояться того, что делает тебя сильнее, того, что заставляет других бояться тебя?!
Пораженный этой мыслью, Кайсен окинул затравленным взглядом пространство вокруг. Что-то изменилось?.. Нет, ничего. Уж точно не кухня. Вот куча барахла, вот орава скотов, собранных из самых низов деревенского одонья, грызется за блестящие цацки. Подключились даже повар и мясник. (При виде этой картины Кайсен вдруг почувствовал, что его сейчас вырвет желчью…) И дыра никуда не делась, дыра, пробитая в старом очаге, уродливое черное пятно, скрывавшее, скрывавшее…
Новая волна! Кайсена буквально подбросило от ужаса. Забыв о боли, он вскочил на ноги и бросился вон из кухни, подальше от проклятого провала, бывшего когда-то очагом.
Как ни странно, черное, пахнущее склепом, похожее на свежевырытую могилу нутро подземного мира успокоило его, своей кладбищенской тишиной подарив умиротворение измотанной душе. Сказать по правде, это казалось удивительным. Да, Кайсен обожал убивать, он делал это со страстью ценителя, со вкусом и изощренностью истинного знатока. Но он никогда не любил посещать места упокоения тех, кого отправил в Тень. Он боялся кладбищ, и всегда обходил их за парасанг.
Потому что боялся мертвецов.
Живые хороши тем, что откликаются. Изрыгают ли проклятья, просят ли о пощаде, вопят ли от боли или умоляют прервать пытку милосердным ударом — главное, что они откликаются. Им больно. В этом их слабость, и через эту слабость ими можно и нужно управлять.
А как управлять мертвецом? Как управлять тем, кому больше не можешь причинить боль? Труп можно изрубить, можно сжечь, можно зарыть в землю или утопить, но его нельзя подчинить. Взгляд его стеклянных глаз, ледяной взгляд, — будто загубленная душа смотрит с самого дна Тени, — не оставляет никаких шансов. Покойнику можно опустить веки, можно вырвать глаза, можно набросить тряпку на мертвое лицо, но проклятый взгляд никуда не денется, ибо больше не принадлежит телу…
Однако теперь все было иначе. Кайсен вдруг перестал бояться мертвецов.
— Слышите?!! — проорал он в черноту. — Передохните все, мне плевать! Эй! Эй!!!
«Эй…» — заметалось под сводами заполошное эхо.
В правой ладони запульсировала тягучая боль. Опустив глаза, обнаружил, что сжимает рукоять меча. Надо же! Он не помнил, когда успел прихватить оружие. Да и не важно это. Главное — меч при нем, и теперь кому-то очень не поздоровится. Кому? Тоже не важно! Сплюнув, Кайсен устремился во тьму.
За поворотом увидел чадящий факел, но не взял. Глаза каким-то чудом обрели способность видеть в абсолютном мраке, и свет факела показался нестерпимо ярким. Прикрыв лицо ладонью, — странной, кроваво-красной на просвет, будто не от факела закрывался, а от полуденного солнца, — Кайсен поспешил дальше, в угольное чрево подземелья.
Это казалось абсолютно невозможным, но чем чернее становилось вокруг, тем лучше он видел. Великие боги, что стало с его глазами! Глаза человеческие не способны на такое… такое… такое… и…
Мир вспыхнул, в единое мгновенье озаренный мириадами огней. Исчезло подземелье, исчез треклятый город Арисса, пропали мертвецы и собутыльники — сгинули, рассыпались в прах и, подхваченные охряным ветром, растворились в бесконечности. Даже самая столица, откуда его выслали когда-то, такая недостижимая, и оттого всегда казавшаяся несбыточно-прекрасной, манящей, теперь, в сравнении с тем невероятным, блестящим, восхитительным, что открылось ему, представилась скучной, серой, будничной и ненужной, как обглоданная кость.
