друг одумается, прилетит на Шаттл хотя бы инкогнито. Но это были лишь пустые надежды.
В последний день своего пребывания дома Норрис решил слетать на Шаттл, но никому не доложил, что уехал. Иначе нельзя после того, что команда Вильгельма устроила. После просторов Земли все пространства, висящие в невесомости в открытом космосе, казались ему тесными, он задыхался в душных комнатах и коридорах, ему не хватало кислорода. Шаттл тоже казался странным – огромным блином, летавшим в невесомости. Норрис высадился где-то, не зная даже, что это за номер Шаттла.
Тогда-то он и встретил Ульмана.
Тот за последнее время заметно постарел и, хотя все обитатели Альянса были вечными, на их внешности сказывались переживания и удары судьбы. Генрих будто не спал с отъезда Вильгельма, не ел и почти не пил. Щеки ввалились, волосы поредели, а кожа, казалось, посерела.
– Он правда решил это сделать? – хрипло спросил Ульман, залпом выпивая рюмку спирта.
Они сидели среди круглых бочек в баре, в самом темном и дальнем углу. Вокруг алкоголики, надравшиеся так, что не узнавали даже себя в зеркале, что-то пели и танцевали. Норрис никогда раньше не бывал в таком месте, но Вильгельм когда-то говорил, что в барах подобного типа собираются те, кому уже нечего терять. Проверки Альбиона не всегда доходили до темных углов баров. Все подвальное помещение провоняло запрещенной на Шаттле выпивкой.
Ульман скрывался от Альбиона в квартале отшельников. Это было единственное место на Шаттле, во всех Вселенных, где он мог спрятаться от правосудия. Ульман казался уж совсем неподходящим для подобного места. Прежде красивый и статный Генрих сменил свои костюмы на растянутые рубахи и штаны, а все свои перстни распихал по карманам. Они напивались долго, словно не было тех разногласий и ненависти, что их разъединили когда-то.
Норрис кивнул.
– Тогда передай ему, что он последний идиот. Вы уничтожите Планету. Ее, еще молодую и неокрепшую, сожрут эти микробы, которыми он хочет заселить Землю. Они мутируют, изменятся, научатся говорить и убивать. Они уничтожат все, что ему дорого.
Норрис знал, что Ульман прав. Он и сам понимал, каковы могут быть последствия. За образцами нужен глаз да глаз. А четырех глаз для этого слишком мало.
– Я не могу пойти против него, – прошептал Норрис. Он пьянел медленно и, даже выпив несколько бутылок, сохранял ясность ума.
– Я тоже был с вами, но вы и не подумали обо мне, – хмыкнул Генрих Ульман, приглаживая волосы. Они, казалось, не расчесывались давно, и лежали так, словно их приклеили клочками к лысой голове.
– Вы знаете, почему так случилось, и я не буду извиняться, – процедил Норрис и сжал в руке бутылку. – Вы сами уничтожили себя и сами подписали приговор.
Ульман улыбнулся. Кисло так улыбнулся, словно что-то внутри его оборвалось и улетело навсегда.
– В таком случае, могу пожелать вам лишь удачи.
Вскоре Норрис ушел, оставив за собой молчание.
Это был последний раз, когда они виделись. Норрис больше не возвращался в Альянс.
Уже приземлившись на Землю, Норрис увидел, что Вильгельма на поляне нет, и побежал в сторону их дома. Несся так быстро, будто надеялся догнать друга. В доме он ожидал увидеть прощальную записку, отречение, труп, да что угодно, но не бледного Вильгельма с отрезанными по уши волосами.
– Ты что наделал?! Зачем? – воскликнул Норрис, подбегая к нему, но Вильгельм лишь улыбнулся. Спокойно улыбнулся. В глазах его не было ни крупицы прежнего безумия.
– У меня было время подумать обо всем. Скоро все изменится, Норрис. Скоро все изменится.
На Землю надвигалась ночь.
Прошло еще много дней и Земных лет, прежде чем Альянс узнал шокирующую новость – Планета Земля, созданная всего несколько космических лет назад, стала обитаемой.
«Невообразимое хамство со стороны Почитателя! Такое важное решение не принимается без согласия Штаба, Альбиона и Академии!» – Пестрели новостные полосы по всей территории Альянса.
Генрих Ульман сидел в грязном подвале и читал газету. Руки его дрожали, а на столе, рядом с десятками новых чертежей и расчетов, лежало письмо Альбиону, в котором он писал, что сдавался, добровольно шел под суд за все, что совершил.
Это был его единственный выход. Жить скрываясь больше невозможно. Последние надежды на спасение растворились в тот момент, когда космолет Норриса взмыл в Космическую черноту, чтобы уже никогда не вернуться.
На первой полосе напечатано лицо Вильгельма. Его Вильгельма. Вильгельма, который обещал ему, что они никогда не расстанутся. Который клялся ему во всем, в чем только можно было поклясться. Вильгельм, у которого не было от него секретов. На его шее все также висел амулет, подаренный ему Ульманом перед выступлением перед Советом. В последний день его счастливой жизни.
Отдышавшись, еле совладав с эмоциями, которые окатили его, Ульман вновь посмотрел на Вильгельма.
В подвале подвала, в маленьком бункере, где Ульман спал и пережидал проверки, на столе в специальной коробке лежал Артоникс, камень, который мог творить чудеса. Его свойства не могли описать даже самые умные Академиусы. Эти камни хранились в Альбионе, в сейфе Президента.
Артоникс – камень, позволяющий управлять Планетой. Камень, которому подвластны жизнь и время. Камень, в который можно вплести мысли, если отдать ему достаточно силы в ответ. Он не подарил Вильгельму настоящего камня, чтобы не давать шансов стать могущественнее, чем он уже стал. Ульман создал Артоникс, чтобы когда дела шли совсем плохо, ему было, на что надеяться. А надеяться уже не на что.
Камень дарит жизнь, камень жизнь забирает. Но Генриху Ульману совсем необязательно отдавать свою жизнь, чтобы закупорить часть себя. В квартале отшельников достаточно живых, о которых не будут переживать.
– Ты еще вспомнишь обо мне, Вильгельм. Ты еще вспомнишь, – прошептал Ульман, будто бы в темном подвале кто-то сидел. Он думал, будто черных волос не видно, будто лиловые глаза закрыты, но через мгновение они разрежут мрак.
Но Ульман был один.
– Дышит! Он дышит! Ровно! – воскликнул в настоящем Годрик, но подняться у него сил не было.
Вильгельм успокоился. Он дышал, лицо его снова наливалось жизнью, а царапины затягивались. Артоникс начинал творить свои чудеса.
– Нам надо убираться отсюда. Скоро он проснется, – сказал Ванрав, всматривавшийся в небо за окном. Туман растворялся, открывая дорогу Солнцу.
– Да, пора, – нехотя согласился Норрис и опустил голову. Каждый взгляд на Вильгельма, который мог оказаться последним, отдавался ноющей болью в груди.
– Не забывай о нашей тайне, Норрис. Теперь мы все в одной лодке, – напомнил ему Ванрав, когда Норрис уже собирался телепортироваться, сжимая в ладонях карманный телепорт. Херц поморщился, но понимал, что выбора у него нет.
