– Гантанас! – завопил Брайдем. – Это ж тебе не… каллиграфия! Осторожнее надо!
– В другой раз буду осторожнее, – уверил Брайдема Гантанас. – Так, свечи все? Заканчивайте! И следите, чтобы ни одна не погасла! Держите наготове! Гаота. Заверни манжеты, еще раз. Не упадут. Теперь запоминай. Подожди! Сними пока меч!
Гантанас подхватил девчонку, вознес ее над пылающим огнями свечей краем стола и посадил на скамейку.
– Долго еще? – простонал Брайдем. – Горячо тут! Словно на алтаре лежу!
– Потерпи, – сказал Гантанас и посмотрел на испуганную Гаоту. – Ищи холод. Шрам – на правой ноге выше колена с внешней стороны, но мне нужен только холод. Больше ничего.
Холода не было. Ей не нужно было для этого ощупывать Брайдема, сейчас, когда рядом потрескивали свечи и наполняли теплом, жаром все тело, холод отозвался бы мгновенно, но его не было.
– Я сейчас испекусь!.. – заныл Брайдем.
– Не чувствую, – призналась Гаота, опустившись на скамейку животом. – Нет холода.
– Ладно, – вздохнул Гантанас. – Но проверим на всякий случай. Открывай рот, Брайдем.
– Это еще зачем? – не понял смотритель.
– Открывай! – потребовал Гантанас. – Я капну тебе в рот зелья, ты проглотишь. А ты, Гаота, следи за ним. Да закрой глаза, Брайдем. Если брызну случайно в глаз, глаза лишишься! А так-то… никакого вкуса…
Брайдем послушно зажмурил глаза, открыл рот, а Гантанас перегнулся через стену пламени, вытянул руки, сверкнул серебряным ножом, рассек мякоть собственной ладони и пролил несколько капель крови в рот Брайдему.
– Что за дрянь? – поморщился тот, глотая, и в тот же миг Гаота закричала:
– Здесь оно! В сердце!
– Быстро! – рявкнул Гантанас. – Опять в сердце… Брайдем! Рви рубаху на груди! Гаота! Лови нож! Запомнила где? Режь!
– Как это? – не понял Брайдем.
– Не насквозь, – нехорошо засмеялся Гантанас. – Нарисуй ножом крест, девочка. Кровь будет, но немного. При бритье иной раз больше выходит. Просто проведи крест, и нажимать не нужно. Нож хороший.
– Я убью тебя, Гантанас! – пообещал Брайдем.
– Главное, чтобы не полез с поцелуями… – проскрипел Гантанас, поспешно разворачивая убранный недавно на каминную полку сверток.
Гаота наклонилась над широкой грудью смотрителя приюта, сглотнула и, чувствуя, что слезы сию минуту хлынут из ее глаз, сделала два быстрых движения. На могучей груди сначала выступили кровяные точки, потом набухли капли, а затем, едва начала нарастать алая лужица, что-то зашевелилось, заблестело, вспухло, как будто откуда-то со дна кровавой реки стал подниматься оторвавшийся от красного ила кусок льда.
– Есть! – крикнул Гантанас, вытянулся над огнем и наколол тошнотворный блеск на острие деревянного кинжала. Оглушительный визг разорвал уши. Гаота соскочила со скамьи. Брайдем выпрямился, как пружина, а там, где только что была его голова, визжала и извивалась пригвожденная деревянным клинком к дубовому столу студенистая, полупрозрачная мерзость, напоминающая крохотную отвратительную ящерицу с огромной, усыпанной множеством ледяных игл пастью.
– Нэйф благословенный!.. – оторопел Брайдем и, подхватив Гаоту, сиганул через пламя под ноги Гантанасу. А между тем кинжал, пробивший чудовище, почернел, пошел дымом и занялся пламенем, и в этом пламени утих визг, сам нож осыпался пеплом и застыл белой кучкой среди огня, потому что уже весь стол горел.
– Все, – сказал Гантанас. – Не бойтесь. Пол под ногами каменный, пока прогорит столешница да переломится, ножки только займутся. Их я брошу в камин. Тяга тут отличная, даже теперь дым уходит. Но стол придется заказать новый.
– И стол! И лежак! Все сделаем!.. – пробормотал Брайдем.
– Ловлю на слове! – поднял палец Гантанас.
– Что это было?.. – растерянно прошептала Дина.
– Что ты вытащил из Брайдема?.. – пролепетала Йора.
– Глаза и уши Олса, – мрачно заметил Гантанас. – И ведь они были с нами двенадцать лет! Ты понимаешь, Брайдем?
Линкс
Дойтен явился во двор трактира Транка уже после полудня. Опрокинутый у Юайджи в глотку кувшин вина не ударил ни в голову, ни по ногам. Эту странность Дойтен отметил, но судьбу решил не искушать и от второго кувшинчика отказался. Только осведомился у миловидной девчушки, где хозяйка. «Матушка недужит, – ответила та, оказавшись ее дочерью. – Или застудилась, или еще что. Горло болит. Да и друг ее погиб, Крафти. – Вот как? – нахмурился Дойтен. – Может, ей помочь чем? – А господин новый судья умеет снимать боль в горле?» – спросила девчушка. Дойтен не умел, поэтому, несмотря на протесты Слоды, а это была она, расплатился и зашагал к дому. В собственной голове отметил, что пора домой, и даже хмыкнул, что назвал трактир Транка домом. Всего-то три ночи переночевал там в этом году, и уже вроде как дом. Или это только потому, что так и нет у него до сих пор собственного дома?
Отойдя от заведения Юайджи, Дойтен покосился на оставленный строителями храм, зажмурился от блеска солнца на сияющем золотом колесе оголовка колокольни и заглянул в часовню. В тесном полумраке монашки не оказалось, стражник только пожал плечами, и Дойтен по непонятной ему самому причине повеселел и уже с облегчением миновал раскрашенную карусель, затем ворота, вновь заскрипел мостками, потому как по горбу соседнего моста ползали каменщики, подновляя и обихаживая древнее сооружение, и вскоре уже стучал в ворота заднего двора заведения, словно не мог зайти через главный вход.
Ворота приоткрыл старик Аол, заставив Дойтена вспомнить, что три ночи назад именно он впускал Клокса, который лежал теперь на льду, во двор трактира, и это воспоминание вновь испортило усмирителю настроение. Во дворе за столом все так же сидел Юайс, но кольчужка с наложенным и наскоро прихваченным к ней куском мешковины с вынесенным на него плетением лежала в стороне, и жаровня потухла, и ветер шевелил светлые пряди на лице Юайса, а сидящая рядом Гаота и вовсе спала, положив голову на руки, поэтому Дойтен решил, что и Юайс спит. У забора, сложив готовые сети, доходяга Тьюв бодро сплетал веревки. Транк с сыновьями возле сарая грузили на телегу жерди и какие-то тюки. Дурачок Амадан пытался им помогать, но скорее – мешал. А между тем старина Клокс лежал на льду. Молочница, от мыслей о которой сердце Дойтена застывало, тоже лежала на льду. Убитая Дойтеном Олта, обратившаяся в кошку с нежными подушечками на лапах, – лежала на льду. И девчонка Ойча пропадала неизвестно где, а Граброк продолжал жить своей жизнью. И даже жмурился осеннему солнцу и…
